Меч и Крест
Шрифт:
Директор понимающе кивнул и начал аккуратно снимать с непредставленной вещи клеенчатый кулечный покров.
— А вы, я вижу, прическу новую сделали, — попытался разрядить атмосферу он. Но клиентка еще больше почернела лицом и промолчала.
Длинные черные пряди были гладко зализаны назад и туго стянуты резинкой: Катя ненавидела, когда волосы мешают и лезут в лицо. Но сейчас у нее были особые основания ненавидеть их вдвойне.
Теперь она понимала, что раздражало ее с того самого мига, как она очнулась возле ступенек музея в паскудном белье и раскромсанных кружевных чулках. И в ее раскаленной голове вдруг
Но не исчезнет ведь!
Ее волосы — реальность. И ногти, и безумная ночь, и книга, и письмо, и тот, кто прислал его с дрессированной птицей.
Однако стоило ей прочитать само послание, как пугающее ощущение невозможности происходящего исчезло, словно мутная дурь.
«Не бойтесь, Василий не причинит вам зла! Он поможет» — это вполне прагматичное обещание усмирить разгневанного Василия Федоровича в награду за участие в разгульном ночном шабаше моментально привело ее в чувство.
Что ж… Мужчины постоянно влюблялись в Катю, и, появись она на свет во времена инквизиции, ее бы сожгли на костре первой только за то, что, взглянув на нее, они вели себя так, точно облились двадцатью литрами водки и годами не могли протрезветь. И теперь кто-то из них, насмотревшийся американской «Игры», [6] предлагает ей таким инфернально-шикарным способом свой член и сердце — кто-то, возомнивший себя Богом и дьяволом в одном лице, достаточно сильный и обеспеченный, чтобы прищелкнуть лысого борова одним пальцем и выстроить столь сложную игру на шахматной доске.
6
Триллер с Майклом Дугласом; герой фильма подписывает договор на участие в психологической «Игре», по ходу которой последовательно рушится вся его жизнь.
А оттого — опасный!
Как и любой безумец, ошалевший от собственной вседозволенности.
«Черт побери, они ведь вкололи мне там какой-то гормональный препарат для роста волос! Наверняка вредный и запрещенный, иначе его бы уже использовали во всех салонах. Он — сумасшедший… И еще не факт, что я его знаю».
По дороге сюда Катя перебрала в уме всех высокопоставленных К. и Д., но не смогла вспомнить никого, подходившего под подобный психологический портрет.
Но до 7-го у нее еще было время. И давать слабину и тащиться на чью-то квартиру в центре, чтобы получить разъяснения в обмен на ее женскую «вежливость с Ним», Катя не собиралась. С «Ним» — означало с третьим!
«Они что же, по кругу пустить меня хотят?»
Игра, в которую ее втянули помимо воли, была чертовски склизкой и безжалостной. На войне, как на войне. Ее не собирались щадить.
«Доигралась, дура!»
Катя жалостливо вцепилась в свое правое предплечье, морщась от неприятных воспоминаний. Директор, которому невольно передалась нервозность клиентки, уже с суетливым любопытством обозревал темнокожую книгу.
— Я хочу знать об этой вещи все! — решительно объявила Катя. — В какой мастерской могли сделать эту подделку? Кто
Эксперт поднял на нее удивленные глаза.
— Но, Катерина Михайловна, — смущенно выговорил он, — это отнюдь не подделка. Вещица очень и очень древняя. Чудо, что она в таком изумительном состоянии. Похоже на Средневековье. А может…
— Вы что же, издеваетесь надо мной? Эта книга написана современным языком, без всяких там «твердых знаков»! Она даже не дореволюционная, — презрительно осадила его Катерина.
Но директор, который, по логике вещей, обязан был немедленно посыпать голову пеплом, застыдившись такого недопустимого профессионального ляпа, почему-то лишь с сомнением посмотрел на нее и, пытаясь оживить скисшую улыбку на своем лице, робко и елейно заспорил:
— Драгоценнейшая Катерина Михайловна, вы ошибаетесь. Эта книга написана на древнерусском и от руки.
— Но я сама ее читала! — Дурацкое директорское упрямство привело Катерину в ярость. Она возмущенно встала с кресла, подошла к столу и, желая раз и навсегда покончить с этим, застопорившим дело недоразумением, неприязненно ткнула пальцем в первую попавшуюся страницу:
— «Помни, Ясная Киевица, что право твое вершить…»
Улыбка Виктора Арнольдовича конвульсивно дернулась и сдохла.
Он нервно вгляделся в текст, поворошил губами и потрясение положил руку себе на грудь.
— Не может быть, — огорошенно выговорил он. — Или вы разыгрываете меня, или… — Директор внезапно потеплел и с надеждой посмотрел на нее. — Может, разыгрываете, а, Катерина Михайловна?
— Что? — подняла брови она.
Ее злость неожиданно отступила и терпеливо встала в очередь. С Виктором Арнольдовичем, неизменно подтянутым, лощеным и светским, четко осознающим границы, прочерченные вокруг его гоноровых клиентов, и никогда не переступающим эту невидимую черту, творилось нечто странное и подозрительное. И у Кати появилась идея…
— Не поняла. Объяснитесь! — сухо приказала она.
— С другой стороны, — тревожно сказал Арнольдович сам себе, — не могли же вы выучить ее наизусть. — Он замялся и раболепно-подобострастно пролепетал: — Не могу ли я попросить вас прочесть мне еще что-то, там, где я укажу?
— Но после этого я получу от вас полное и исчерпывающее объяснение! — безапелляционно констатировала Катя.
Директор радостно закивал, соглашаясь, и, пододвинув ей книгу, стал листать наугад толстые, негнущиеся страницы возбужденными, угодливыми руками.
— «Высуши тоску, Ясная Киевица», «Когда луна впервые взойдет весной», «Ты — его закон, но есть законы и для тебя», — послушно прочла Катя три отрывка в разных местах. — И что теперь? — уточнила она деспотично.
— Так-с, так-с… Прелестно, прелестно.
Директор вдруг странно успокоился, мертвым и бледным покоем, и, снова сделавшись машинально вежливым, галантно пододвинул ей кресло. Затем, придержав ее следующий вопрос жестом руки, подошел к небольшому XIX века шкафу, заставленному показательными золочеными переплетами бесконечного словаря Брокгауза и Ефрона, открыл дверь нижней секции и, порывшись в ворохе бумаг, вытащил убогую брошюрку киевского разлива с украинской молодкой на обложке. Открыл, прочитал, кивнул и бессильно опустил руки.