Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)
Шрифт:
— Про землю не мне жалуйся! — отрезал Милованов. — Землю мужикам сам Ленин отдал.
— У нас-то не Ленин раздавал, — прищурился Водовозов. — И ты это хорошо знаешь.
Милованов заерзал.
— Что же молчал-то, когда время было? Земли было — бери сколько можешь.
— Ишь ты как запел! Поди-ка поговори тогда с вами. Сыпок твой распрекрасный… Ему в оглоблях ходить, а он… Глотку свою в двадцать диаметров разинет, переори- ка попробуй вас!
— Не мели, не мели чего зря! — прикрикнул Милованов, не переставая поглядывать в сторону Котовского. —
— Это у меня на языке?! — взвился Водовозов и, наступая, стал взглядывать то на голову, то на ноги обидчика. — Да я тебе сейчас такую мозоль поставлю!
— Не лезь, не лезь, хвороба, — отпихнул его Милованов. — А то как ткну, сразу сопли высушу!
— Ты?! Мне?! Ах-х ты…
И быть бы драке, не вмешайся мужики. Водовозова и Милованова схватили за руки, усовестили, развели по местам.
— Ну-ну, — усмехнулся Котовский, пощипывая усики. — Жизнь, я гляжу, у вас…
Водовозов снова вскочил, никак не мог успокоиться.
— Жить, Григорь Иваныч, потом будем, сейчас бы справедливости добиться!
Лицо его горело. В деревне Иван Михайлович славился своей небывалой невезучестью. За что бы ни принялся он, все у него выходит не так, как у людей. Корову заведет — она в короткий срок сделается неудойной и шкодливой, как коза. Теленок народится — от поноса изойдет. Свинья, извечная крестьянская копилка мяса на зиму, и та не приживалась. У соседей свиньи как свиньи, а у Водовозова тощие, длиннорылые, ногастые, точно собаки. От постоянных неудач Иван Михайлович настолько озлобился, что стал, как говорили в Шевыревке, человеком неверешным: ему одно, а он в ответ совсем наоборот. Словно кому-то в отместку… Кроме того, с Миловановым у него давнишние нелады из-за дочери Насти: миловановский парень Шурка не давал девке проходу, однажды Иван Михайлович даже погнался за ним с вилами.
Возвращаясь к разговору, комбриг показал Водовозову, чтобы он сел и успокоился.
— Ты говоришь, буржуев неохота кормить, — напомнил Григорий Иванович. — Как будто в городе одни буржуи. Смотри: топор тебе надо? Надо. А вилы? А плуг? Молотилку? Все надо. Кто же тебе все это делает-то? Кто? Рабочий. Ему надо и железо добыть и выплавить, и уголь всякий. Да мало ли… Или ты думаешь: рабочий в городе шляпу купил, задрал ее на затылок и пошел себе бренчать полтинникам и в кармане? Но так оно все. Совсем не так.
Заминая неловкость, Милкин примирительно заметил:
— Вот так бы и растолковали сразу. А то сдавай — и все! Нож к горлу.
Со своего места Милованов проворчал:
— Мужик власть уважает — уважь и власть мужика. Капни ему масла на голову — он тебе из себя вылезет, в проруби искупается. А за горло хватать — кому это поглянется?
— Тоже правильно, — согласился Котовский. — Только когда капать-то было? Деникин под Москвой стоял.
— Это так, — с легким вздохом подтвердил кто-то из последнего ряда.
Милованов ничего не сказал и с непримиримым видом отвернулся. Сбоку
Пока тянулось неловкое молчание, Григорий Иванович незаметно наблюдал за ним издали. Что ж, с этим человеком все было ясно. Ну а остальные-то?
— Да-а… — раздавались вокруг вздохи. — К-гм…
Котовский терпеливо выжидал.
Затеяв спор и ничего не доказав, мужики чувствовали себя побито. Но, высказав все, что лежало на душе, стали доступнее, проще. Теперь бы самое время о новом разузнать. Старое — что? Пережили — и слава богу… Сидор Матвеич, как своего, деревенского, хитровато ткнул комбрига в бок.
— С разверсткой-то что? Слух был, будто ее похерили, окаянную. Верить, нет?
Глаза у старика неожиданно оказались живые, бойкие и немалого ума.
— Слух… — рассмеялся Григорий Иванович. — Написано везде. Своими глазами все читал.
— A-а… обману не выйдет? — И старался изо всех сил заглянуть в глаза поглубже, добираясь до самого дна души.
Дотошность старика все больше веселила комбрига:
— Да что ты, дедушка! Сам Ленин приказал.
— Так, так, так… — Мужики, пихаясь, полезли ближе, вытянули шеи, — И как же теперь будет? Мы уж тут всяко думали. Неуж одним налогом всех накормите?
Сидят не дышат, глядят в самый рот. Ну что ты с ними будешь делать! Опять не верят… Григорий Иванович закряхтел, снял фуражку и повесил ее на рукоятку шашки. Морщась, расстегнул пуговицы на воротнике.
— Не понимаю я вас, мужики. Вроде с головами, а рассуждаете, как малые дети. Налогу, если его собирать по правилам, — во, по уши хватит.
— Чего же раньше-то?
— А вот и считай, чего раньше, — стал загибать пальцы. — На Дону война? На Кубани война? На Украине — сами знаете… Да и Сибирь… Си-бирь! Соображайте.
Откинулись, вздохнули.
— Похоже, так. Сходится… А правду, нет говорят, будто в Сибири народ по колено в зерне ходит?
— А реки молоком текут? — весело подхватил Григорий Иванович. — Всяко живут, и хорошо, и плохо. Как везде. Я эту Сибирь насквозь прошел, насмотрелся.
— Не из Японии, случаем? — встрепенулся Сидор Матвеич.
— Почти оттуда, дедушка. С Амура.
— Пешком?
— А всяко. Иногда и ползком.
Сильно потянуло едким табачным дымом. Григорий Иванович завертел головой: откуда ото? Сверху, из окна, свешивался Емельян — лежал животом на подоконнике и слушал.
— С налогом-то… — напомнил он, спрятав руку с цигаркой.
Появился Юцевич, деликатно стал так, чтобы комбриг увидел его и понял — есть дело, но Григорий Иванович показал ему: мол, обожди. Пробежал через двор Черныш, ведя за повод Орлика. Лоснящийся жеребец потянулся было к хозяину, Черныш дернул его и увел.
— А что налог? — с некоторым наигрышем удивился Григорий Иванович. — С налогом, по-моему, ясней ясного.
— Ладно, не томи, — ворчливо подпихнул его Сидор Матвеич. — Знаешь — расскажи. Ты приехал и уехал, а нам — жить.