Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Кузьмин Николай Павлович

Так терпел он и бывшего штабс-капитана Эктова, никогда не доверяя ему полностью, хотя сознание того, что штаб под руководством опытного военного работает «как следно быть», наполняло душу Антонова гордостью и прибавляло ему уверенности.

Эктов, Эктов… В последнее время Антонов нуждался в нем, человеке подозрительном, больше, нежели в любом из своего привычного и проверенного окружения. Вез Эктова он был как без рук. Вот ведь она что делает, чертова грамота! Его люди неплохо владели шашкой и обрезом, здорово расправлялись с пленными, могли без устали отмахать десятки верст в седле, но тут, в деликатном штабном деле, не понимали ровным счетом ничего и перед той же пишущей машинкой терялись, как дети. Грамота казалась им

каким-то колдовством, и недаром они с таким недоверием относились к каждому умеющему читать и писать человеку.

Помимо ожидаемых известий от Богуславского заставляло нервничать еще одно: несколько дней назад из Москвы тайно прибыл человек и передал Антонову приглашение на подпольный съезд «партизанских сил всей России». Ехать, не ехать? Хотелось бы поехать самому, показаться, сорвать дань удивления перед масштабами раздутого восстания, но — страшно. А кого послать вместо себя? Кроме опять же Эктова, некого. А надежен ли штабс-капитан? Не подведет ли?

Вокруг стола, на котором стояла пишущая машинка, толпились штабные, кое-кто из охраны. За машинкой сидел Дмитрий и, заглядывая в исписанный карандашом листок, редко и с усилием тыкал в торчащие пуговки. Печатал — как кирпичи клал. На лице испарина. Из-за спины Дмитрия любопытные с изумлением наблюдали, как на белой странице выщелкиваются аккуратные буковки.

— Вот гады! Придумали же…

Зажатой в кулаке нагайкой Назаров сдвинул чалму со лба.

— Еврея нам какого, что ли, раздобыть? Уж так и быть, пускай бы жил. Вот нация на грамоту… Из-под карандаша аж искры летят!

Токмаков, командир первой повстанческой армии, знакомый Антонову по каторге, с сомнением покачал головой:

— Тут грамота не всякая сойдет. Тут особая грамота требуется.

— В городах девки на машинках щелкают.

— Вот и нам надо девку приискать, — сказал Токмаков.

— Не выдержит, — вздохнул Назаров. — Экая ведь орава! — показал вокруг себя. — Тут кобыла ногайская сбежит.

И тут негаданно-нежданно объявился сам Богуславский: молод, картинно красив, человек большой храбрости. От изумления у Антонова полезли глаза на лоб.

Щеголяя выправкой, Богуславский козырнул и доложил, что Хитровский полк внезапным налетом потрепал красных курсантов и захватил немалые трофеи, однако делиться захваченным отказывается: говорит, самому нужны. (О разладе между Антоновым и Матюхиным, командиром Хитровского полка, штабные знали и по молчаливому уговору фамилию последнего не поминали, употребляя лишь название полка.)

Богуславский докладывал, но по его глазам Антонов видел, что говорит он не о главном, боясь лишних ушей. Самые важные новости, заставившие его срочно прискакать, Богуславский берег для одного Антонова и больше ни для кого.

— Ох, допрыгается он у меня, контрик! — пригрозил Антонов, принимая игру.

Близился рассвет, и командующего спросили, как поступить с ранеными.

— Много?

Раненых оказалось человек пять-шесть.

— Оставить здесь.

Богуславский, помнивший армейские традиции, попробовал возразить:

— Не положено раненых бросать, Александр Степаныч.

— Что?! — ударив кулаками в стол, Антонов поднялся. — Учить меня?! Я не посмотрю! Я те обломаю!..

Молодой офицер оскорбленно отвернулся. На минуту в штабе воцарилось молчание, слышно было лишь редкое щелканье пишущей машинки. Наконец Антонов, отдуваясь, опустился на место и с утомленным видом стал барабанить по столу. Зря погорячился. Так ведь терпения не хватает: каждый со своим умом суется…

— Мобилизация идет?

Ему ответил смирный Ишин:

— Без коней много. С одними вилами.

— Все равно давай, — сердито бросил Антонов. — Не жалей. Криком возьмем!

В последнее время он со всеми без различия говорил напористым и бодрым тоном, словно отсекая самую возможность хоть малейшего недоверия к его большой и кровавой затее. В душе, наедине с

собой, Антонов давно уже осознал, что победа, такая, о какой мечталось и оралось на всех митингах, не добывается ни численностью полков, ни даже личной храбростью таких командиров, как Богуславский (на одной смелости сейчас далеко не уйдешь; слишком это простое дело — махать под пулями шашкой). И все же он всеми силами старался вдохнуть уверенность в своих сподвижников, напирая именно на массовость восстания. Но верят ли они в его слова, в его искусственную бодрость? Бороться с постоянным подозрением ему помогало сознание того, что все его подручные связаны одной кровавой порукой и никому из них нет иного пути, как только вместе с ним до самого конца.

Распорядившись, чтобы всякого, кто уклоняется от мобилизации, «в яругу и башку долой», Антонов устало приказал остаться в комнате одному Богуславскому.

Наедине со своим любимцем он ни о чем не спрашивал, лишь заглянул ему в самые глаза, глянул глубоко, с затаенной тревогой. И как выяснилось, боялся он не зря.

Разведка была, пожалуй, одной из наиболее сильных сторон антоновского восстания. Штаб повстанцев располагал своими людьми даже в Тамбове, «наверху», откуда доставлялись самые последние, самые секретные сведения. Однако сегодня Антонов был бы рад не иметь тревожной информации, какую привез его доверенный человек. Новости были страшными. В ночь на 1 мая, когда на станции Моршанск начали выгружаться эшелоны кавалерийской бригады Котовского, под Тамбов направились и войска из Воронежской губернии. Избегая неминуемого окружения, Богуславский спешно отошел, использовав заслон из мобилизованного населения… В заключение Богуславский обронил, что вообще-то этого следовало ждать: после разгрома кронштадтского мятежа, отмеченного в начале апреля парадом войск на Красной площади, власти неминуемо должны были обрушить на восставших мощный кулак боевых регулярных частей.

Знал ли об этом сам Антонов? Догадывался ли? Конечно, знал и догадывался. Это других можно обманывать и верить в то, что они не сомневаются в твоих словах. Но перед самим-то собой можно и без пляса пройтись. И у Антонова засосало под сердцем. Слишком привык он к малочисленным отрядам красноармейцев, которых ему удавалось водить за нос, заставлять изматывать силы в бесплодных погонях по губернии. С теми чего было не справиться! Но вот пришла настоящая армия, и на него повеяло ужасом близкой расплаты. Слушая Богуславского, он непроизвольно сжимал кулаки. Кажется, давно ли получил он личное послание «мужичьего министра» Чернова, в котором тот уверял, что за личностью Антонова с восхищением следит весь мир? «Знайте, что только на днях закончился в Париже съезд членов Учредительного собрания, на котором большинство решило всячески поддержать социал-революционеров, а эти устами лучших своих вождей… объявили, что будут вести вооруженную борьбу с большевиками. Итак, помощь не за горами…» Ему даже подсунули целую политическую программу, провозгласившую свержение власти коммунистов-большевиков, политическое равенство всех граждан (исключая членов дома Романовых), частичную денационализацию фабрик и заводов, допущение русского и иностранного капитала для восстановления хозяйственной жизни страны… Слова, одни слова… Говорильщики проклятые! Им хорошо сейчас в своем Париже, а тут начинается такое… Ну да мы еще не кончились, мы еще гульнем напоследок!

Ни в какую Москву он теперь конечно не поедет — пошлет вместо себя Эктова. А для пригляда он отправит с ним своего проверенного человека. Пусть штабс-капитан постесняется, выпрашивает помощь. С Дона, например. Там сейчас давят казачье восстание, люди бегут, лезут, как клопы, во все щели, чтобы спастись. Вот пускай и заворачивают сюда, к нему.

— Коней держи в справе на всякий случай, — посоветовал он Богуславскому. — Побегать придется.

— Александр Степаныч, обратись с воззванием к мужикам. Тебя любят, послушают.