Меч Константина
Шрифт:
— В твоей семье действительно хранится письмо великого князя? — поинтересовался Ярослав.
— Да, — сознался я. — На толстой бумаге с личным гербом А внизу клякса. Наверно, специально оставили.
— Специально? Хм Видимо, великий князь сильно осерчал на свою дочь. — Ярослав смотрел вопросительно.
— Еще бы. — Я не заметил провоцирующего хода и все ему чистосердечно выложил: — Она влюбилась в армейского офицера, героя Плевны в русско-турецкой войне. Сбежала из дома и обвенчалась с ним. Великий князь никогда бы не согласился на этот… как это называется…
— Может, мезальянс? — усмехнулся Ярослав.
— А, ну да. Он, конечно, долго гневался, знать ее больше не хотел. Потом написал ей. Про то, что она разбила его родительское сердце, переступила Божеские и человеческие зако ны, и все такое. И приписка в конце: может быть, когда-нибудь я смогу простить тебя… Только он умер через два года.
— Жутковато это — умереть и не простить, — медленно проговорил Ярослав. — Ведь и Бог не простит… А больше он не писал ей?
— Не знаю. Других писем нет.
— Странно.
— Что странно?
— Так, ничего. Но он должен был ее простить.
— Почему должен?
— Спинным мозгом чую, что должен был, — непонятно сказал Ярослав, сел и повел носом. — О, наконец-то сегодня пожрать дадут. Пошли.
Пахло тушенкой и снова гречневой кашей. Выла еще банка кабачковой икры, ее навернули с аппетитом. Папаша нашел в этой банке очередной повод для очередной своей вральщины. Хоть бы после ужина рассказал, так нет же — понесло его, не остановишь. Один отечественный гуру, начал Папаша, Великий Маг, весьма любил удивлять своих учеников. А тех, кто приезжал к нему за Просветлением, он любил удивлять еще больше. Удивлял всегда по-разному, но один трюк особенно обожал. Часто проделывал его, когда выезжал с учениками на природу. Там он сначала уходил погулять в одиночестве с банкой кабачковой икры, завернутой в газету. Вываливал икру на землю, мазал в ней газету и бросал рядом. Потом возвращался, брал под руки для беседы каких-нибудь просветляющихся, чаще девиц. Выводил их будто бы случайно на кучу характерного цвета с газетой, радостно кидался на нее, доставал из кармана ложку и начинал пожирать, давясь и чавкая. Просветляющиеся, особенно девицы, впадали в предобморочное состояние.
— Так Великий Маг ставил своих учеников на путь просветления, — драматически закончил Папаша.
— Верю! — в один голос закричали все.
— Наконец-то ты заговорил правдиво, Михалыч, — сказал Монах. — Великий Маг, обучающий своих последователей пожиранию дерьма, — это достойно кисти какого-нибудь концептуального художника.
Папаша благосклонно принимал лавры.
У костра не было только Кира Он со своей тарелкой сидел в стороне и страдал. Я пошел к нему, чтобы не слушать всякую чернуху. Минут пять мы молчали. Потом я спросил:
— Уйти хочешь?
Кир подумал и помотал головой. Подумал еще и сказал:
— Ну чего он ко мне привязался? Хренов воспитатель.
— Это ты к нему привязался, — возмутился я. — Потрошитель малолетний. Устроил тут стрельбище. Паша классный мужик. Ты за что его убить хочешь?
— Хотел бы — убил, — пробурчал он.
— Ну да? — хмыкнул
— Зачем?
— Ему мозги в секте так отполировали.
— Я в секте не был, — сказал Кир.
— Ты в банде был, это почти одно и то же. А Паша тебя не воспитывает, — повторил я. — Он тебе шанс дал.
— Какой еще шанс? — подозрительно посмотрел Кир.
— Такой. Мы своих не бросаем. Ты же русский? Православный?
— Чего? — оторопел он. — Бога признаешь?
— Не-а, — поразмыслив, сказал Кир. — А где он, твой Бог?
— В тебе, — ответил я, вспомнив Ярославову Премудрость.
Кир засмеялся, аж в траву повалился.
— Значит, Бога сегодня выпороли? — От смеха он задрыгал ногами.
— Ты, парень, невежественный, как: бревно, — сурово сказал я.
— Сам бревно. — Он утихомирился и опять сел.
— Его били задолго до того, как ты вообще на свет появился.
— Кого?
— Бога. Но ты-то свою порку заслужил, — Он молчал, наверно, понять не мог, как это Бога можно было бить. — Будешь продолжать? Еще три попытки?
— Ага.
— Ничего у тебя не получится. Спорим?
— Не хочу. Я с ним уже поспорил.
— На что? — поинтересовался я.
— Если я его не… ну, не это самое… то остаюсь с вами, в отряде вашем.
Я присвистнул от удивления.
— Я два года Вадима., командира упрашивал, чтоб меня в отряд взял. Так и не допросился. Пришлось на хитрость пойти. А тебе лафа сама в руки прет. Так ты еще и морду воротишь. Глупый ты.
— Сам дурак. А тебе что тут, шоколадом намазано?
— Я воин, — гордо сказал я. — Мне не надо никакого шоколада.
— Ха-ха, воин, — заржал он опять. — Ты пацан, как и я. Малек.
— Нет, не как ты. Между нами есть разница. Я за свою русскую землю дерусь против оккупантов. Я родину люблю. А ты только себя любишь. Поэтому ты — маленький засранец.
Кир без предупреждения опять полез в драку. Засветил бы мне в ухо, но я блокировал его руку.
— Ну ты!..
Он навалился на меня всей тяжестью и зубами вцепился в предплечье ниже рукава майки. Рычал, как натуральный волк. Я дубасил его кулаком по голове, выворачивал ему локоть, а он только сильнее сжимал челюсти. Я уже готов был заорать от дикой боли, но тут его за шею взяла чья-то рука и оторвала от меня.
— Эй, петухи жареные! Чего не поделили? Между нами стоял Монах и одной лапищей держал за ворот Кира, другой меня. Кир хрипел и болтал в воздухе ногами. Я думал, у меня ключица хряпнет от такого зажима,
— От-пу-сти, — пропыхтел Кир.
— Задушишь ребенка! — заволновался подоспевший Паша,
Лапищи разжались. Ключица осталась цела, но с фиолетовыми синяками я потом три дня ходил. И еще один, багровый, от зубов, вспухнул на руке.
— Ну, миритесь, что ли.
Вокруг было полно зрителей. Святополк стоял с нордическим выражением лица, скрестив руки на груди. Я протянул Киру ладонь и сказал неохотно: