Меч Константина
Шрифт:
— Рухнула? — уточнил командир.
— Может, и рухнула. Или помогли. Вернулась бабка, запыхалась, на табурет упала.
— Кузьмича-то и нету. В район опять ушел аль в лес.
— А что, бабусь, — бодро сказал Папаша, — замуж не зовет тебя Кузьмич?
— Сватается, — закивала старая. — Что ж, говорит, порознь куковать, давай вместе жить.
— Ну а ты?
— А што я? — засмущалась бабка, начала платок перевязывать. — Молодой ишшо, чего там. Семь десятков не набежало.
— А тебе сколько ж?
— Дак восемь с лишком.
— Да ну? А бегаешь как молодая.
— И-и, — бабка
— А что ж вы, бабушка, не похоронили людей? — спросил Святополк.
— Дак страшно ведь, — ссутулилась старуха. — Уж как они кричали, как выли, и-и. А Кузьмич-то сказал, не надо их убирать, пусть пришлых отпугивают. Кости незакопанные — души неупокоенные. Так сказал. А нас-то, своих, они не тронут.
— Вы тут, бабушка, с вашим Кузьмичом в дикое язычество впали. А церковь здешнюю те же бандиты снесли?
— Церкву-то? Да то еще раньше было, зимой. Фулиганье какое подорвало. Мы и не видели кто. Загрохотало вдруг, как гроза. А что за гроза зимой? Да она и не работала вовсе, пустая стояла, нам-то и не надо было. Прошлым летом наезжали какие-то, с попом, поглядели и уехали. Говорили, обновлять вроде надо, а оно вишь как. Другой раз приезжали, а тут уж голо все, камни одни. Тож расспрашивали, по домам ходили, кто да что. А откель мы знаем?
— Ну, бабусь, ты уж не серчай на нас, — сказал Монах, вставая, — а мертвых мы ваших похороним по-человечески.
Старуха задумчиво пожевала губами.
— Уж похороните, сынки. А то ведь страх какой, по ночам так и чудится, будто в окно они стучат. Кузьмич вот только… Шебутной он. Как бы обратно не выкопал.
— А мы могилу неприметную сделаем, — пообещал Монах. — И крест в другом месте поставим.
Меня рыть могилу не позвали. Я и сам не пошел. Смотреть на гнилые горелые трупы не так уж интересно. Не ручаюсь за свой желудок, может и взбунтоваться против такого зрелища.
Святополк сказал, чтоб я далеко не ходил. Но мне далеко и не надо было. Я пошел к взорванной церкви, походил среди остатков стен. Старуха говорила, что церковь стояла пустая, но я-то знал, что они даже заброшенные и разрушенные не бывают пустые. В них ангелы служат. В одной книжке я читал: при помощи очень мощных усилителей записывали колокольный звон и богослужение, которое шло в фундаменте уничтоженного храма. Там не было ни одного священника, вообще никого, кроме записывающих, а служба велась.
Ярослав однажды рассказывал мне, как исламские бандиты взрывали в Косове церкви и стреляли по руинам. При этом у него дрожали руки, и искалеченная правая стала неуклюжей, из пальцев выпадал карандаш карманного компьютера. «Это как если б тебе в душу бросили шоковую гранату, — говорил он. — У Высоцко го, помнишь? Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют…».
До вечера мы оставались в деревне и заночевать решили тут же. Бабкин Кузьмич так и не объявился. Сама бабка устроилась смотреть телевизор и нас приглашала. Звук она включила на полную громкость. Я даже на улице слышал, как двое участников реалити-шоу в Африке сговариваются подкинуть ядовитую змею другому участнику, который обгонял их по очкам Бабка болела за них, подсказывала, как лучше. Вела шоу, между прочим, Лора Крафт.
Позже мне удалось
— Ну… если так хочется… слушай. Только больше так не делай.
Я пообещал и на всякий случай спросил:
— А вы там ничего такого?.. Я имею в виду, Васька, кажется, в тебя влюбилась.
Леха сперва остолбенел — видимо, я первый сообщил ему эту новость, — потом расслабился и попытался щелкнуть меня по носу. Я увернулся.
— Вот это уж точно не твое прыщавое дело, — прокричал он мне вслед.
Он соврал, конечно, никаких прыщей у меня не было. Но это он не со зла, а от избытка в нем здорового романтизма. Леха защищал честь дамы. Так что я не обиделся и пошел в укромный уголок прокручивать запись…
— Что это ты делаешь? — спросила Леди Би на пленке.
Леха ответил молча.
— Крест? Из консервной банки?
— Говорят, на войне не бывает атеистов, — начал Леха, напрасно пытаясь придать голосу бодрости. — Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал. У них в роте все неверующие были, каждый второй коммунист. Тогда же религию вообще запрещали. В сорок втором их батальон должен был брать какую-то важную высоту. Дело почти безнадежное, немцы там крепко в землю врылись, да еще нужно реку переплывать. И берег хорошо простреливается. Так что все в роте знали, что завтра идут на верную смерть. И вот кто-то один вырезает из консервной банки крест и вешает на шею.
Другой увидел и тоже начал вырезать. За ним третий и так далее. Коммунист, не коммунист — а все равно, с Богом спокойнее. И каким-то просто чудом они эту высоту назавтра вырвали у немцев. Только вся земля, берег весь был в трупах. Когда забирали с убитых документы, почти у каждого на шее крест, к ниточке привязанный. Мне дед показывал свой, он в коробочке его с войны хранил, как медаль. Заржавленный весь уже был. Я тогда так и подумал, что это вроде солдатского знака почета, самодельный орден мужества. Что такое Бог, мне никто не рассказывал, я и не знал. Дед сам толком объяснить не мог.
После паузы раздался пронзительно-грустный голос Василисы:
— Война многое расставляет по своим местам. У русских с войной вообще особые отношения. Война — наша родина, отец и мать. Мы выходим из нее голыми, но с задубевшими шкурами. Война кует наши тела и души. Она наша огненная купель.
Леха ужал это лирическое размышление в коротких четыре слова:
— Наша родина — сожженная земля. Здорово у него получилось, мне понравилось.
— Ведь Земля — это наша душа, сапогами не вытоптать душу, — подхватила Василиса. — Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… Моя любимая песня у Высоцкого…