Меч Константина
Шрифт:
— Так он же не знает?
— Незнание не освобождает от ответственности, — процитировал я.
— Будешь мочить предателей? — деловито осведомился Кир.
— Не, у меня другая миссия. Я хочу убить Лору Крафт.
У Кира отвалилась челюсть.
— И всех ее подружек, — продолжал я. — Кору Дрофт и Мару Штоф, и Клару Болт.
— А Борю Треф?
— И его туда же. Кир кивнул и сказал:
— Если понадобится помощь, обращайся ко мне.
— Ладно, — согласился я. — Только ты должен поклясться, что намерения твои тверды, а стремления чисты и бескорыстны.
— Ну… клянусь,
— Хорошо. Беру
— Разберемся, — пробормотал Кир и оглядел мою амуницию. — Только оружие твое я таскать не буду.
— Я тебе и не дам его.
Через несколько часов отряд подошел к базе. Командир выслал вперед двух разведчи ков, проверить, нет ли там непрошеных гостей. Фашист и Февраль скоро вернулись, доложили, что все чисто.
База была старым, заброшенным детским лагерем посреди леса, на берегу крошечного озера, вдалеке от людей. Сюда вела только одна дорога, и та уже зарастала травой и кустами. Наверное, лагерь запустел лет двадцать назад, еще до оккупации. Десяток деревянных развалюх и один кирпичный домик, со столовой, — вот вся здешняя недвижимость, окруженная дырявым забором. А озеро мелело, затягивалось ряской и камышами. Купаться в нем — только тиной измажешься, в водяного превратишься. В общем, для комфортной партизанской базы лучше не придумаешь. Цивилизованного водоснабжения тут, конечно, не было, зато имелась ржавая колонка, дававшая тонкую струйку. А в одном из домиков постоянно пополнялся склад продуктов. На базе отряд отдыхал от ратных дел и походов, упражнялся в боевой подготовке, а также сочинял стратегические планы.
Нам с Киром выделили домик на двоих. Внутри было совершенно пусто, доски гнулись под ногами, по стенам бегали мохнатые пауки, развешивали паутину. Кир нашел возле дома огромный красивый мухомор и долго, вдумчиво созерцал его. Я сбросил в углу всю свою амуницию и пошел осматривать базу. Оружие и боекомплект забрал с собой, чтоб не вводить в искушение моего оруженосца. Первым делом я изучил озеро, убедился в его полной непригодности к чему бы то ни было, кроме утопления. Вслед за мной туда пришел Паша, голый, в одних трусах, и принялся стирать свой камуфляж. С сомнением посмотрев на это дело, я отправился дальше.
В кают-компании, устроенной в бывшей лагерной столовой, уже собиралось общество. На кухне Руслан гремел кастрюлями и распускал вкусные запахи. Тут и там стояли облезлые деревянные и складные стулья, был даже диван с выпирающими пружинами и два надувных матраса. У дальней стены соединились буквой «П» три стола, сколоченные из снятых откуда-то дверей и деревянных столбиков.
Стена напротив окон была целиком расписана батальным сюжетом. Какие-то замотанные в тряпье фигуры бежали по снегу от скачущих на них казаков с саблями. Некоторые оборванцы пытались разворачивать пушки и стрелять, но у них плохо получалось. Подпись на краю сообщала, что это бегство Наполеона и его армии из Москвы. Физиономии казаков были странно знакомыми. Впереди лихо несся Святополк, его нагоняли Монах, с мечом вместо сабли, Ярослав, Варяг, Фашист и Февраль. Увидев мое потрясение, Премудрый расслабленно сообщил, что это художество
Пришел Паша в тертых джинсах и линялой рубахе, видимо, у него тут был предусмотрен запас. За ним пожаловали Двоеславы и Богослов, потом приплелся Кир. Все ждали ужина и поворачивали носы к кухне, откуда неслись ароматы. Ярослав, видя, что аудитория прибывает, расслабился еще больше и сказал:
— Господа, сегодня ночью меня мучила бессонница. Прошу оценить ее плоды.
Он прикрыл глаза, помедлил и заговорил стихами, упирая на букву «р», как любят поэты:
Русский тот, кто Бога помнитсредь дымящихся руин,
Не колеблясь, душу б отдалза последний, Третий Рим,
Вороньем кто не слетался к трупамплачущей земли,
И Руси Святой сиянье видит где-то впереди.
Остальное, извините, пыль, гниль и грязь,
С перевернутым крестом на Руси гуляет мразь.
Прочь с дороги, прочь, сторонитесь,
Не умеете — все равно молитесь.
Жертва чистая, освященная — Божья рать,
Это русские идут на войне умирать.
Ярослав открыл глаза, с довольным видом оглядел всех и предложил высказываться.
— Стихотворение, как вы понимаете, называется «Русские», — добавил он.
— Стихи, конечно, хорошие, эмоциональные, — первым заговорил Богослов. В мирной жизни он был филолог и аспирант. На гражданке никто бы никогда не подумал, что Федор умеет держать в руках автомат и эффектно подбивать из него бандитские иномарки. — Только писать стихи тебе не нужно, Ярик, — убежденно добавил он.
— Это почему же? — уязвленно осведомился Премудрый.
— Ты не поэт, Ярик. Ты мудрец и философ. Не надо смешивать жанры. Поэзия — это лирика, а не публицистика. Поверь, твои стихи будут только хором ругать. Я как твой друг буду тебя жалеть. Ты же слишком премудр, чтобы унижать себя чужой жалостью. Не пиши больше стихов, — попросил Богослов.
— Ладно, посмотрим, — великодушно пообещал Ярослав, ублаженный тонкой лестью.
— Стихи, конечно, хорошие, душевные, — вторым заговорил Папаша. — Только зачем это ты предлагаешь нам умирать? Лично я не согласен. На тот свет я не спешу. Я, конечно, понимаю, что это такая традиция у философов и мудрецов разных — размышлять о смерти. Но лучше уж ты об этом не пиши, — попросил он»
— Как я могу думать о смерти, если я вечен? — патетически провозгласил Монах.
— А как я могу думать о вечности, если я смертен? — желчно в ответ поинтересовался Февраль.
— Стихи, конечно, хорошие, умные, — следующим заговорил Фашист. — Только перед кем это ты извиняешься в середине? Перед этой самой гнилью и грязью? А зачем, интересно? Если ты заразился вирусом толерантности и политкорректности, то уж лучше не пиши, ни стихов, ни прозы, — попросил он.
Больше высказываться никто не хотел.