Меч Шеола
Шрифт:
— Кра…
— Слышал уж. Ешь на здоровье.
Вран придвинул кус к себе лапой и принялся неторопливо ощипывать его со всех сторон.
— Меня Радком, Радогором значит, зовут. Мать — покойница, которой я и в глаза не видел, Ольхом нарекла, да волхв переиначил. Сказал, что так лучше будет. Де, не для воина это имя.
Вран оторвался от хлеба, поднял голову и снова окинул его внимательным взглядом. После чего одобрительно, как показалось Радку, изрек.
— Кра… Кра….
— Тоже так думаешь? — Спросил Радогор. — Вот и он так подумал. Радогором, понятное дело, лучше
Радко замолчал, глядя на птицу, которая с мудрым видом выслушивала его речь
— Радко… Дедку на старости в радость было. А мне сейчас от того какая радость? Дедку тоже Враном звали?
Птица бестрепетно сидит и вслушивается в его слова.
— А бурого Ягодкрй кличут.
Взмахнула крыльями и, захватив хлеб клювом, поднялась на вершину дерева.
— Кра — к!
Поднялся и Радко.
Обернулся, чтобы посмотреть на бэра. Косолапому не до него. С головой забрался в муравьиную кучу. Визжит от жадности. Муравьи по нему, как по дохлой лягухе ползают. Донимают, жалят безжалостно, но прогнать не могут.
Вскинул мешок на плечо, подумав, что хорошо бы к ночи набег догнать. Ночью и подойти проще, и уйти легко. А, впрочем, прежде подойти! А уйти… Это уж как получится.
Солнце катится медленно и неохотно к закату клонится. От его ног отстает… и хмурится Радко, и ворчит, но так чтобы божье око не поняло, не расслышало. А если и ворчит, то так, без злобы, чтобы беды не было. Разгневается и не захочет лик свой показывать. И скроется так, что средь бела дня ночь наступит. И попробуй умиротворить его потом, чтобы лик свой заново миру показал.
Бегнут ноги, торопятся.
И кажется ему, что слышит он людской говор. И спешит еще больше. Остановился и замер, весь обратившись в слух, боясь и веткой хрустнуть. Говор слышался отчетливо и птичий растревоженный гомон не мог заглушить его. И почти не таясь, посчитав, что за плотной стеной деревьев. Вряд ли заметит не привычный к лесу взгляд. Бэр, наконец то, покончивший с муравейником, огляделся и, не найдя его. Оскорблено взревел и припустил вдогонку, продолжая ревом обвинять его в черной измене.
Радко забеспокоился. Как бы его лохматый приятель не привлек внимание и не встревожил тех, чьим следом он идет. И успокаивающим ворчанием дал ему знать, что и в мыслях не держал, чтобы бросить его одного. И как бы не торопился, готов ждать его хоть до самой ночи. Бэр немного успокоился, но продолжал обиженно выговаривать ему, припоминая и полуголодное существование и долгий, утомительный путь.
Пришлось ждать.
А Ягодка, понять, что его не собирались бросать, успокоился и уже не торопился. Шел косолапя, в перевалку и бормотал, бормотал… надоеда. И даже сердитый голос Радка не мог заставить его шагать быстрее.
— Одного оставлю! — Наконец, пригрозил он, теряя последнее терпение. — И вызверился на бурого, как только тот подошел ближе.
Но бэр в его угрозу не поверил. И деловито толкнул его в бедро
Радко понял, что словами от косолапого не обобьешься. Но все же попробовал его устыдить.
— Все сейчас переедим, а дальше что? Твою лапу по переменке прикажешь лизать?
Но его веский довод пролетел мимо. Ягодка и глазом не моргнул. Не мигая следил за его руками, глотая слюну. И пришлось таки браться за мешок. Получив вожделенный кусок, наспех проглотил его и снова полез мордой в мешок.
— Будет! Сам теперь ищи. Или жди, когда время выйдет. — Отмахнулся Радко от него, прислушиваясь к шуму к лесу. Тому, кто его слышит, лес многое может сказать. А его род умеет слушать и понимать его язык. Волхв Вран и то удивлялся их умению.
— Кра…
Скосил глаза вверх, к вершинам деревьев. На одной из них сидел, глядя вниз, его новый знакомец. И пытается что — то сказать. Эта птица не только разбирает человеческий язык, но и сама говорить может. Не верил, когда люди говорили, когда дедко сказывал, пока сам не услышал. Но сейчас вран не говорил. Смотрел на него умными глазами и…
— Кра…
Но ему и этого было достаточно. Одним броском перелетел вперед и скрылся за деревом. А от него, не останавливаясь, к другому. Застыл за ним, прислушался к шелесту листвы и сорочьему треску. Зажал в левой руке лук и несколько стрел. И перелетел еще на несколько саженей. Лес редел на глазах. Упал в траву и ползком, старясь не шевелить траву, пополз к дороге. Оказывается скрадывать человека не сложнее, чем скрадывать человека. А, может, и проще. У человека и глаза по иному видят, и ухо по другому слышит. До дороги не больше нескольких шагов.
Птицы бы давно бы всполошились, подняли бы крик, заплескали бы крыльями и заметались над лесом. А звери бы бежали от него, сломя голову, не разбирая дороги. У людей все не так. Особенно у этих. Едут смело, по сторонам не оглядываются, не озираются. Ни к чему. За спиной пусто. Мертвые в погоню не побегут. А копье в руке и меч у бедра делают человека беспричинно самонадеянным. Лишают чувства страха и осторожности, присущей каждому смертному. Делают по — детски беспечными.
Вот и сейчас едут, громко хохоча и еще громче переговариваясь. Чтобы перекричать друг друга. Хвалятся своей ловкостью, давясь смехом. Вспоминая ночные события.
Сонных убивать, не велика доблесть.
За спиной через лес ломится Ягодка. Кипит от возмущения бэрья душа. Хоть и не вошел еще в полную силу, но голос у парня еще тот. Если не знать и не видеть, кто ревет, до самых пяток проберет.
— Тише ты, рева! — Прикрикнул на него Радко. — Не бросал тебя, и не собирался даже. А если невтерпеж, беги на ту сторону и реви сколько душе угодно. И как можно злее. Спасибо скажу. Можешь еще и еды для себя потребовать. Думаю, не откажут. У них этого добра — мешки. Девать некуда.