Меч Тристана
Шрифт:
Теперь он стоял так близко от нее, что уходить казалось нелепостью. Тупо ожидать финала, наблюдал со спины, — еще глупее. И Тристан тихонько кашлянул.
Правая рука Изольды мгновенно замерла, потом, стремительно поднявшись и сверкнув в свете факелов мокрыми пальцами, воровато юркнула в складки простыни. И лишь затем голова ее медленно повернулась. Испуга не было, испуг уже прошел, в синих тоскующих глазах плавало непонятное выражение — сложная смесь стыда, радости и боли, неутоленного желания и надежды, робкой мольбы и наглого вызова — всего, всего одновременно.
Тристан догадался: секунду назад с закрытыми глазами она видела
Тристан совершенно не представлял себе, что можно сказать в такой ситуации, и жена опередила его.
— Можно я доделаю это при тебе? — прошептала она. — Мне очень хочется, мне просто надо…
— Можно, — хрипло ответил он, удивив этим сам себя.
И Белорукая снова развела ноги и продолжила. Она уже не закрывала глаз, она смотрела все время в лицо любимому мужу, и настоящий восторг все откровеннее пылал в ее голубых глазищах, распахнутых шире некуда, и рот ее был раскрыт в ожидании стона, и ноги, и губы между ними — вся она была распахнута навстречу любимому, и конечно, он не мог не возбудиться, и он уже почувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но Изольде было слишком хорошо, и жаркая сладостная мука настигла ее раньше обычного, и она закричала, а потом, тихо поскуливая, свернулась, сжалась в комочек, как белая лилия, уходящая вечером на дно речной заводи.
В ту ночь ни он, ни она не произнесли больше ни слова и быстро уснули оба. Порознь, как всегда.
И Тристан увидел во сне свою Машу. Они мастурбировали вдвоем, сидя друг перед другом. Никогда они так не поступали в жизни, никогда, но сейчас было очень приятно, и он едва успел проснуться в последний момент.
Следующий день прошел в бестолковой суете, решительно нечего рассказать про весь этот день, а вот вечером Изольда Белорукая устроила праздничный ужин на двоих.
— Сегодня ровно три месяца со дня нашей свадьбы! — объявила она.
Тристан засомневался в точности ее подсчетов, но тут же обнаружил, что сам вообще не помнит, какого числа произошло это печальное для него событие, и спорить не стал. Он же понимал, что дело тут совсем не в «юбилее».
А стол накрыт был по высшему разряду. Деликатесы на нем появлялись совершенно немыслимые. Слуги приносили то омаров, то черную икру, то авокадо с устрицами и лимоном, то оливки с анчоусами, то лягушачьи лапки — всего и не перечислить. Вот когда Тристан понял, как питается старик Хавалин в свои лучшие дни, ведь вся эта снедь из его стратегических запасов извлекалась по его высочайшему повелению. Ну и, конечно, молодожены пили прекрасное игристое вино.
— Не боишься? — спросил Тристан у супруги. — Не боишься, что я опять недели на две в запой уйду?
— А я теперь ничего не боюсь, — ответила белорукая красавица с улыбкой.
И глаза у нее были в этот момент счастливые-счастливые.
«Что ж это она задумала такое?» — недоумевал Тристан и пил на всякий случай осторожно, понемногу, зато закусывал вдоволь, как следует, благо было чем.
А когда
— Тристан, мы с тобою муж и жена по Римскому Закону. Можно я опять сделаю это, а ты будешь смотреть на меня? Мне так вчера понравилось! И я уже поняла теперь, что Бог, рожденный в Вифлееме, не запрещает тебе этого. Тебе нельзя соединяться с женщиной, а смотреть наверняка можно. Иначе ты бы не стал… Закрыл бы глаза или уже получил бы наказание. Ведь правда?
Ничего не ответил Тристан. Просто присел на край постели и молча кивнул.
О, теперь она уже совсем не стеснялась! Захмелевшая, расслабленная, бесстыдная, она показала ему все, чему научилась за долгие ночи одиночества. И ему это тоже нравилось (ё-моё, нравилось!), и в какой-то момент он начал машинально расстегивать пояс на брюках, и Белорукая, не прекращая лихорадочных движений, зашептала:
— Сними, сними одежду, она мешает тебе, а это тоже можно, я знаю! Бог не накажет! Бог запретил тебе только соединяться с женщинами, а смотреть мы можем и друг на друга, ведь правда? Ну скажи мне, что я права!
И опять Тристан ничего не ответил, только поднялся, и брюки упали на пол как-то сами собой, а пальцы, неподвластные разуму, уже делали свое дело. И все получилось, как в давешнем сне. Только сдерживаться не надо было. А кончили они одновременно!
Вот такая брачная ночь через три месяца после свадьбы.
Изольда заснула сразу с тихой улыбкой на устах, а он все ворочался и ворочался, чувствуя жуткий неуют. Отчего же? Отчего? Под утро понял: ему было страшно.
Он боялся сойти с ума.
Через каких-нибудь десять дней у них уже не получалось кончить, просто глядя друг на друга, даже после изрядной выпивки. Впрочем, это Изольде вино помогало возбуждаться и приближать наступление оргазма, Тристану оно помогало в другом — отвлекаться от мрачных мыслей, забывать о подступающем безумии. Но так или иначе им обоим стало мало того, что они делали. И Белорукая, конечно же, спросила, запрещает ли Бог Тристану прикасаться к женщине руками, и Тристан, задумавшись тяжко, ответил, что тогда в монастыре, давая обет, не обсуждал с Богом разных мелких подробностей, но вероятнее всего, это грех, большой грех, и он бы не хотел испытывать судьбу. Изольда загасила все факелы, легла, отвернулась от него и тихо посапывала, делая вид, что уснула, грустно-грустно посапывала. И тогда он решился. Придвинулся и шепнул ей на ухо:
— Я вспомнил. Мне можно прикасаться к женщине, но только в темноте. Поначалу, — добавил он как-то уж совсем глупо, оставляя себе лазейку па будущее.
И сразу начал ласкать ее.
От этих неожиданных и неведомых ей ласк Изольда пришла в полнейшее неистовство и кончила в три минуты, он даже сам и возбудиться толком не успел.
В общем, на следующий день они, естественно, ласкали друг друга, иначе ему уже было не интересно, а Бог, рожденный в Вифлееме, позволил Тристану и это. Вино играло не последнюю роль в новых играх, ведь для каждого следующего шага в познании друг друга им требовалось раскрепоститься. Нет, очередного запоя с Тристаном не случилось, однако по вечерам трезвым он практически не бывал. И проводя утро и день в обычных делах, всякий раз с нетерпением ждал первого кубка пьянящей жидкости и первого трепетного касания волшебной белой ручки.