Меч войны
Шрифт:
Хэйден хмыкнул, поражённый неистребимым оптимизмом этого человека и тем, как он легко заразил им людей в ходе атаки.
— Если бы я был Чандой Сахибом, то попытался бы ослабить силы защитников, прореживая ряды любыми способами, пока на стенах не осталось бы меньше двух сотен людей. Затем я попытался бы произвести массированную атаку. Я бы взорвал главные ворота, сжёг бы их и заставил моих французских друзей использовать осадные орудия, чтобы пробить бреши как в восточной, так и в юго-западной стенах. — Он вздохнул. — Сколько бойцов в строю сейчас?
— Двести сорок.
— Ну вот. Десять дней снайперского
Он откинулся на спину; его тело всё ещё было напряжено после трудного утра. Чем больше он задумывался над положением, тем хуже оно казалось ему. Люди восхищались бравадой Клайва, считали его героем, но никто из них не знал о той внутренней боли, которая управляла им.
Письмо, которое Мохан Даз доставил Хэйдену от отца, оставалось лежать нераспечатанным. Он достал его, сорвал печать и быстро прочитал, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этом бланке, оттиснутом с медной гравировальной доски и заполненном выцветшими чернилами: «...четыре подушки... семь фунтов и восемь шиллингов; 24 бутыли по галлону, с белыми стеклянными пробками... десять фунтов; две штуки небелёного сурового полотна... три фунта четырнадцать шиллингов и полпенса...»
Старые счета. Страница, вырванная из бухгалтерской книги пятилетней давности. Его сердце упало — может быть, это чьё-то идиотское представление о юморе?
Он перевернул лист и увидел буквы, выведенные большим грубым карандашом, которые могли быть написаны только рукой его отца: «Доверяй маратхам».
Хэйден приложил руку к лицу, как бы желая остановить внезапный всплеск эмоций, затем встал и послал ординарца Ревела за Моханом Дазом.
Армии маратхов совершали набеги на земли вице-короля ещё со времён Аурангзеба, когда всадники-индусы Шиваджи распространились на юг от Пуны и Гвалияра. Поначалу они, как и Моголы, были бандитами. Подвижными и непредсказуемыми. Опустошительными как саранча. Их лидерами были военачальники, возглавлявшие огромные эскадроны кавалерии.
По слова Мохана Даза, армия Морари Рао была уже в Карнатике. Она состояла из четырёх тысяч всадников и наблюдала за ходом осады Аркота с глубоким интересом.
— Боже мой, почему ты не сказал мне об этом?
Мохан Даз склонил голову в своей обычной раздражающей манере. От него попахивало гашишем.
— О, сахиб, они не придут сюда.
— Почему нет?
Скаут с красными глазами мечтательно смотрел поверх его головы.
— Потому что они следят за Югом. Регент Майсура, говорят, хорошо управляет своими солдатами, сахиб. Он достаёт серебро для моего господина.
— Майсур — страна индусов, она не подчиняется Моголам.
— Верно.
— Я хочу сказать, что регент не имеет большой любви к Мухаммеду Али. Почему же он посылает ему серебро?
— Ему нравится смотреть, как дерутся два тигра, — ответил Мохан Даз.
Хэйден понимающе кивнул.
— Ему нужно, чтобы они дрались подольше... «Это возможно, — думал он. — Маратхи не проявляют преданности ни к одному из могольских правителей. Если они стараются, выиграть от стычки, их можно склонить на нашу сторону — за подходящую плату».
— Ты думаешь, Морари Рао положил глаз на майсурское серебро?
— Кто может сказать, сахиб?
Он склонился
— Сможешь ли ты доставить это письмо к Морари Рао?
Мохан Даз склонил голову, улыбаясь своей изводящей улыбкой.
— Сахиб, вы лучше спросите, бывают ли у собак блохи?
Аркали подставила руки под каменный жёлоб, направляя прохладную воду на свою шею и спину. Её служанка ожидала с готовностью поблизости, пока её госпожа освежала себя большой океанской губкой. Аркали взглянула на служанку, и глаза девушки метнулись в сторону, избегая контакта.
С тех пор как она начала проводить столько времени с господином, оставаясь неопределённо долго каждый раз, никто не смел говорить с ней, никто не хотел даже быть застигнутым на разглядывании её. Лишь одна женщина смела встретить её взгляд. Единственная жена набоба: Ясмин.
Она соскользнула в купальню, нырнула под воду и, испытав приятный момент свободы, медленно выплыла на поверхность.
«Это их вина, — думала Аркали. — Отца, привёзшего меня сюда; Хэйдена, отвергнувшего мою любовь; капитана Клайва, домогавшегося моей любви; губернатора, оставившего меня. Чего они могли ожидать после всего этого? Пускай все они провалятся в ад. От моей прежней жизни ничего не осталось».
Она вспомнила, как впервые вошла в покои Мухаммеда. При этом ожог смущения от своей собственной глупости высушил дыхание в её горле. «Я знаю, почему думала так тогда, — размышляла он. — Я представляла, что он будет таким, как тот португальский солдат, пьяный, безумный от похоти, желающий разорвать меня. Как могла я быть такой глупой?»
Она приложила ладони к лицу, снимая огонь со щёк, затем провела руками по волосам, сбрасывая с них воду.
Аркали ощутила покалывание по всей коже, заставившее затрепетать её всем телом. И что это было за наслаждение! До сих пор она не испытывала ничего подобного. Это невозможно было описать; лучше любой еды, любого напитка, любого занятия. Как будто все радости мира слились в одном.
Она вспомнила то отрешённое состояние разума, ощущая, как отголосок её последнего оргазма всё ещё звучит в ней. Тот жар и жажда всё ещё не покидали её плоти, даже после охлаждающей воды. А может, это — пробуждающееся в ней желание новой встречи? Скоро Мухаммед позовёт её вновь, и они опять будут возлежать вместе, в пятый раз сегодня, и это вновь будет раем.
Она подумала о яде, булавке с бабочкой и усмехнулась. Когда Аркали в первый раз увидела Мухаммеда, одиноко сидящего на подушках, с глазами, полными тихой печали, она забыла о своих средствах спасения.
Она нашла набоба обаятельным: тёмный цвет его лица, чёрные, смазанные маслом волосы и подстриженная бородка, всё это было привычным образом людоеда, но его выдавали глаза. Без этих глаз его привычный вид ужаснул бы её, показавшись опасным и жестоким.
«Он смотрел на меня, — думала она, — с таким совершенно заброшенным видом, взглядом потерянной души. Затем он непроизвольно отбросил голову назад, и я поняла, что это движение было симптомом боли, таящейся внутри него. Я уже знала тогда, что смогу исцелить его. Наверное, я была единственной женщиной во всём мире, которая могла сделать это. И уж конечно единственной женщиной в стенах Тричинополи.