Мед и лед
Шрифт:
— Так значит, — воскликнула я, — он… спасен!
Она сжалась в комок, словно оставляя меньше площади для ударов, которые вот-вот посыплются на нее.
— Спасен, спасен… Кто знает, что они там еще откопают?
Опасалась ли она, что результат экспертизы станет свидетельствовать против Дэвида или, напротив, была убеждена в положительном исходе и боялась, как бы судья Эдвард не предпринял контратаки?
Сильный ветер надежды сразу ослабел. Союзный флаг, реявший над крышей автосервиса, беспомощно повис.
На всякий случай, я заметила:
— Хитер Хит этого не допустит!
28
Каждый
— Вы наслушались Розарио, — ответила Марта, — она всегда все преувеличивает! Самой большой свинарник в Поркленде действительно затопило. Смыло всех свиноматок. Пятьдесят тысяч, как писали в «Newsweek». Но трупов никто не видел.
— Так почему тогда нельзя купаться?
— Это из-за акул, они здесь просто кишат. Мы постоянно находим их «яйца» на пляже.
И она указала пальцем на маленькие черненькие мешочки, которые я сначала приняла за водоросли или непрозрачных медуз.
— Разве акулы откладывают яйца? — спросила я.
— Во всяком случае, здесь их называют «акульими яйцами».
Внезапно она замолчала, уставившись на рыбака, забрасывавшего леску. Я пыталась вспоминать, что мне известно о размножении акул, но знала я об этом не больше, чем о размножении свиней. Марта сказала, что ей показалось, будто она увидала Дэвида. Ее сердце трепетало. Руки дрожали. Впрочем, это был не он, это не мог быть он. Рыбак не был Дэвидом.
— Это лишь означает, что Дэвид похож на всех молодых людей своего возраста.
Но в первую очередь это означало то, что она начинала его забывать. Вместо лица своего сына она все чаще видела лицо Теда Банди. Та же обезоруживающая привлекательность, тот же свет в смешливо прищуренных глазах. Она думала, что не у нее одной лица, фигуры, повадки накладываются друг на друга. Она спрашивала себя, не увидел ли суд в лице Дэвида черт убийцы, которым он не был, и не приписали ли ему преступление, которого он не совершил, вместо его двойника, известного как «убийца студенток». Ей не нравилась фотография Дэвида, которую с самого начала опубликовали газеты: на этом фото он, казалось, бросал вызов миру. Она считала, что будь он не в кепке, а в галстуке, суд составил бы о нем другое мнение. И тогда не было бы ассоциаций с «убийцей студенток», о громком процессе над которым были еще свежи воспоминания. Она говорила, что будь он аккуратно причесан на пробор, то казался бы не убийцей, а сыном. Впрочем, говоря «сын», она не знала, на что равняться. Она не помнила его мягким и нежным, а знала лишь вспыльчивым и жестоким.
— Мы всегда пытаемся понять, что же упустили в воспитании детей. Так вот, я думаю, что упустила все.
И впрямь были мелочи, которых уже не исправить. Например, она одевала его в одежду, предоставленную
Я ответила, что если ей больше не в чем себя упрекнуть, то это пустяки. Она преувеличивала и сводила к нулю то незаменимое, что ему дала.
— Хотелось бы мне знать, что? Да, скажите, что? Он разделил мою бедность. Вот что я ему подарила — бедность. Понимаете? Я не как моя мать, которая была настоящей дамой, француженкой, умевшей из ничего сделать королевский праздник. Она тащила на своих плечах не только маленького Дэвида, но и меня впридачу. Но когда она умерла, у Дэвида осталась только я, никого кроме меня, и это была существенная разница! Он прекрасно понял, что если не вырвется оттуда, то мы оба пойдем ко дну.
В то время Марта цеплялась за работу, которую ненавидела и преимущество которой было только в звании учителя, потому как всё остальное — график, обязанности, оплата — было ни к черту.
Она преподавала французский в «Искуплении», в классах для трудных детей — мальчиков и девочек, сплошь черных, выходцев из безымянных гетто и находящихся в волоске от преступного будущего. Из всего, что она мне рассказывала, в моей памяти, словно сокровище, остался странный образ беременных девочек, ходивших к ней на занятия.
Благотворительная организация прилагала все усилия, чтобы девочки не делали абортов. О них заботились, предлагали школьное обучение, оплачивали медицинский уход и роды. Как бы странно это ни звучало, для девочек это был неплохой период в жизни — им казалось, что они наконец-то зажили по-настоящему. Они притворялись, что чувствуют себя хуже, чем на самом деле, и уже с шестого месяца требовали, чтобы их привозили на уроки в инвалидных креслах. У меня создалось впечатление, будто я сама видела их собственными глазами. Высокомерные девчонки, которые оскорбляли учителя, если тот мешал прийти им на помощь.
Работа Марты состояла в том, чтобы следить за ними — за этой батареей наполненных молоком кастрюль, готовых в любую минуту вскипеть. Она была начеку, пытаясь предотвратить драму или уладить очередной скандал. У девочек были то вспышки гнева, выливавшиеся в бешенство, то приступы депрессии, когда они мрачно вжимались в стулья, держа палец во рту. Марта металась от одной девчонки к другой, — от кастрюли к кастрюле, — и так весь день, а к вечеру падала без сил. Она уже не была учительницей французского. Какого французского?! Странного и трудного языка маленькой страны, которую они даже не могли различить на карте мира? Марта была медицинской сестрой, приставленной к беременным девчонкам, у которых были приступы спазмофилии и которые шумно рыгали, выпив кока-колы. Она их одергивала… Девчонки раскрывали рты от удивления, затем возражали, что для здоровья будущего ребенка — они проводили рукой по животу — вредно, когда газы скапливаются в желудке.