Медальон льва и солнца
Шрифт:
– Не имеет, – отмахнулся Семен, подымаясь. – Извините, вы тут сами, а мне идти надо.
– И мне, – момент был удобный, и Жуков воспользовался. – Всем до свидания и благодарю за доверие. Ну, за рассказ. В общем, счастливо оставаться.
– Счастливо, – отозвался Кирилл Геннадьевич.
Никита ждал на улице, прислонившись к стене – плевать, что грязная и пиджак помнется, но так как-то легче. Хотя нет, ни черта не легче. Жарко. Душно. Костюм этот идиотский, воротничок натирает шею, галстук душит, туфли давят,
Боится?
Тогда сбежала. Почему? Все ведь хорошо, просто замечательно было, а она ушла. Объяснения, записочки в три слова и то не удостоила. А он теперь вот ждет. Чего? Того, что конкретно на три буквы пошлют?
Жуков уже почти было решился уйти, когда громко хлопнула дверь и на крыльцо вышла Марта.
– Привет. Давно ждешь? – спросила она.
Белое платье в черный горох, красный лакированный пояс, красные туфли и красная же сумочка на длинном ремешке.
– Не очень. И вообще не жду.
– Так стоишь?
– А что, нельзя?
Молчание. Обиженное выражение лица с тонкими лучиками-морщинками в уголках губ и ямочкой на подбородке. Вот дурак…
– Как у тебя дела? – поинтересовалась Марта. – Проводишь?
– Провожу.
Узкая дорожка, ромбики плитки – синей и желтой, пыльные листья кустарника, пыльная трава, пыльные белые цветы с облетающими – стоит только тронуть – лепестками.
– Дела… дела нормально. Я с Бальчевским расплевался. Нет, предъявлять ничего не стал, по морде вмазал, и с концами.
Не то он говорит и не о том, надо бы спросить про нее, как она, хотя видно – неплохо или даже очень хорошо.
– Я другого нашел. Мы это… короче, старое имя в новом оформлении. Проект. Вроде как перспективный обещают. – Никита сунул руки в карманы, потом вынул – карманы у пиджака были узкие, тесные и неприспособленные, чтоб в них руки совали. – Так что скоро увидишь на экране.
– Поздравляю.
– А ты как?
– Я? – Марта остановилась, резко повернулась, точно хотела сказать что-то, но вздохнула и спокойно ответила: – Спасибо, хорошо.
– И? – Жуков коснулся головы. – Тоже нормально?
Она кивнула.
– Теперь говорят, что врачебная ошибка.
За кустами взвыла автомобильная сигнализация, но вяло, приглушенно, точно и ей было жарко.
– Узнала, кто тебя заказал?
– Муж. Бывший. Мне после развода доля в фирме досталась, а он решил предприятие воссоединить. Только доказать не выйдет… в общем, буду теперь жить осторожно и с оглядкой. Никита, ты… ты извини, пожалуйста, что так получилось. Я не думала, точнее, я думала, ты поймешь и…
Она запнулась, остановилась, уставившись на землю. Ну вот, пришли, называется. Зачем? Куда? Точнее, к чему.
– Да нет, я понимаю. – Жуков постарался улыбнуться. – Я же шут… я…
– Дурак ты, а не шут! Разве в этом дело?
– А в чем тогда? Нет, погоди, давай разберемся. Ты взрослая
– Никому. Наверное, – она ответила тихо-тихо. И в глаза не смотрела. Ясно, ничего выяснять-прояснять она не хочет, а хочет поскорее избавиться от назойливого общества и заняться собственными, непонятными, но обязательно имеющимися в наличии делами.
Ну и ладно.
Молчание затягивалось. Пять минут. Десять. Двадцать. Час. Вечность. Время бесконечно, а терпение – нет. В кармане завибрировал мобильник, напоминая, что в это время Жукову надлежало быть совершенно в другом месте, вот тебе и бесконечное время.
– Ладно, я пойду. Извини. Рад был повидаться.
– Жуков, мать твою, где тебя носит? – грозный крик Ляльина огласил окрестности. Этому и громкой связи не надо, все и так все слышат. – Пять минут тебе, понял?
Марта хмурится. Не вовремя, господи, до чего не вовремя.
– Жуков, ты меня слышишь?!
– Слышу. – Повернуться и уйти. С Ляльиным шутки плохи. Но почему-то все равно.
– Никита, – Марта вежливо коснулась руки и сунула в ладонь твердый прямоугольник картона. – Позвони потом, ладно? Только обязательно позвони. Хорошо?
– Хорошо!
Я больна, я скоро умру, так сказал врач и глаза отвел, потому как ему было стыдно говорить мне это. Зря. Мне не страшно, скорее уж странно немного оттого, что меня не станет, как Елены Павловны, Сары Марковны, как других людей, большей частью случайных в моей жизни.
Беспокоюсь за Людочку.
– И ничего нельзя сделать? А если в Москву? Если операцию? Мы имеем права, льготы… – Людочка глядела на врача зло и обиженно, как будто он в чем-то виноват, и он, словно соглашаясь с этой виноватостью, отводил взгляд, лепетал невнятно о запущенности болезни, о том, что рак на последней стадии не лечат даже в Швейцарии.
При чем Швейцария? Да и не хочу я продленной муки, растянутой лекарствами агонии, я устала жить, я хочу в мою страну.
Подумалось о ней, и стало легче.
– Ничего, мам, мы папашу дернем, пусть деньжат подкинет. – Людочка носком туфельки постукивала по сине-зеленой плитке. Звук выходил глухим, но раздражающим. – А то откупился… всю жизнь откупался, так пусть хоть раз заплатит по-настоящему.
Ее мысли мне не нравились. Костик заплатит, точнее, я уверена, что Людочка найдет способ вытребовать у него нужную сумму, но… зачем? Людочка же, достав из сумочки сигареты, закурила.