Медальон сюрреалиста
Шрифт:
Ариадну Металиди на допрос не вызвать, она покинула страну утром тринадцатого мая – спустя несколько часов после смерти Елены. Случайно ли она так быстро уехала? Что их связывало, таких разных: горничную и невесту сына хозяина особняка; девушку с девятью классами образования и выпускницу университета технологии и дизайна; наконец, простушку с посредственной внешностью и эффектную барышню с точеной фигурой? И связывало ли их что-либо вообще? Определенно с Металиди поговорить следовало. Она если не причастна к убийству, то, вполне возможно, может оказаться его свидетелем.
Когда мать Земсковой приезжала за телом дочери,
Чтобы обстоятельно побеседовать с матерью погибшей, Небесов отправился в Лодейное Поле. Небольшой, с пыльными прямыми, словно начерченными по линейке, улицами город приютился на окраине Ленинградской области. Хоть Михаил и был родом из небольшого провинциального городка, его удивил удручающий вид Лодейного Поля. За полтора десятка лет, прожитых в Северной столице, глаз оперативника привык к красивым фасадам и широким проспектам и никак не желал воспринимать неприглядные дома областного города – забыл, что и такие тоже существуют. А они вообще в большинстве своем такие, нестоличные города, где соседствуют одноэтажные деревянные хибарки с нагроможденными на скорую руку высокими новостройками, где дороги в огромных до неприличия ямах, где основное здание – это торгово-развлекательный центр, где на газонах – стихийные парковки; клумб нет, а о фонтанах даже не мечтают. Там по старинке на улице сушат белье, балконы застекляют кто чем может, так, что со стороны они напоминают скворечники. Корявые тротуары, заставленные автотранспортом, по ним с мрачными лицами бродят жители, одетые преимущественно в удобные тренировочные штаны. Унылые виды периферии угнетают, и хочется скорее вернуться к себе, в мегаполис, и радоваться своей маленькой квартирке в спальном районе.
На одной из таких прямых пыльных улиц с красноречивым названием Рабоче-Крестьянская проживала Юлия Алексеевна Земскова. Разговор предстоял тяжелый, как любой разговор с родственниками погибших. Михаил, желая немного оттянуть визит, прошелся по центру, чтобы заодно и перекусить. Автобусная остановка, несколько магазинов, площадь, памятник вождю революции перед зданием с флагом – администрацией, аллея с портретами на Доске почета и лозунг «Слава труду!». Если бы не рекламные вывески, Мише показалось бы, что он
Довольно сносно перекусив в неожиданно приятном кафе, Небесов отправился на Рабоче-Крестьянскую улицу. До нужного восьмого дома он добрался быстро: в маленьких городах все рядом – это одно из немногих их преимуществ перед мегаполисами. Ветхого вида трехэтажный дом на два подъезда, назвать которые парадными язык не поворачивается. Запах сырости и кошек, закопченные с трещинами окна, кое-где фанера вместо стекла, на потолке следы от сгоревших спичек, сломанные почтовые ящики, надписи на стенах. На втором этаже три квартиры, одна из которых – шестая квартира Земсковых. Обивка двери, потрепанная, с выцарапанной в полуметре от пола надписью «Ленка дура», кричала о том, что ее не меняли сто тысяч лет. Теперь уже и нет на свете Ленки, а надпись осталась.
Трель звонка, поворот замка «две сопли», в полумраке вытянутого коридора женщина со следами безрадостно прожитых лет на немолодом лице.
– Это вы? – Она равнодушно скользнула взглядом по раскрытому удостоверению Небесова. – Меня предупреждали, что приедут по поводу Лены. Сказали, чтобы я из дома не уходила. Да куда тут ходить? За продуктами на угол и назад – все мои хождения. Вот еще в Петербург недавно моталась за дочкой и к вам, в кутузку. Ведь все уже вашим рассказала, больше мне добавить нечего. Ну проходите, раз приехали, – обреченно вздохнула женщина. – Да не разувайтесь! Все равно убираться, – она жестом пригласила в комнату. Поплывшая сутулая фигура, облаченная в трикотажный балахон, пошлепала разношенными тапками.
Небесов последовал за хозяйкой дома, разглядывая небогатую обстановку. Судя по засаленным, несовременным обоям и трещинам на потолке, ремонта здесь не было очень давно.
В захламленной комнате Земскова усадила гостя на единственный стул, сама присела на подранное кресло со скрученным в валик пледом и подушкой вместо спинки.
– Вы не смотрите, что я траура не ношу. У меня такая жизнь, что если добавить в нее еще и траур, то в пору самой в гроб ложиться. А дочь я потеряла уже давно, с той поры, когда она из дома уехала. Поначалу несколько раз приезжала за вещами, а потом все. Обходилась редкими звонками для галочки, даже с днем рождения меня не всегда поздравляла – забывала. Я понимаю, в нашей глуши ей делать нечего. У нас только один кирпичный завод работает, а все остальное – торговля. Наш завод уже когда-то останавливался, думали, что насовсем, ан нет, очухался и снова зафурычил. Я сама на заводе почти тридцать лет оттрубила, сначала простым оператором, потом мастером цеха. Ничего, кроме гипертонии, не нажила и Ленке не пожелала бы подобной доли. Все понимаю, но обидно и несправедливо выходит! Растила ее, из последних сил надрывалась, чтобы одеть-обуть ее, а она взяла да и упорхнула. Я для нее как грядка получаюсь, все соки из меня выпила, а взамен ничего. Я еще в душе продолжала надеяться, что дочь устроится в Петербурге и меня к себе заберет. А теперь, со смертью Леночки, надежды рухнули. Теперь в моей жизни наступила пустота – окончательная и бесповоротная, – женщина всхлипнула, утерла покрасневший нос скомканным серым платком, затем показала в сторону картонных коробок, накрытых клеенкой. – Видите, как я живу? Я никогда, никогда не выберусь из нищеты! Так и подохну в этой дыре, никому не нужная и не интересная. А ведь мне нет еще и пятидесяти лет!