Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
...Дождавшись, когда дочь уснет, Катя бесшумно поднялась, юркнула босиком в коридор, оттуда в соседнюю комнату и, подойдя к топчану, быстро откинула одеяло, легла к нему, к его горячему телу... Он не спал... Сразу обхватил ее, прижал к себе...
– Постой! – хрипло сказала она и схватила его за горло. – Говори как на духу, падла: ты мне девку здесь не испортил?!
И по тому, как он отшатнулся от нее, она все поняла, и у нее хватило ума произнести слово, от которого она давно уже отвыкла, и даже не думала, что помнит:
– Прости... – прерывисто шепнула она... – Ну, прости... мой хороший...
Она боялась
Все эти годы ей приходилось иметь дело с таким отребьем, что вся ее природная брезгливость восставала, не давая переступить черту... А тут вдруг живое, властное, вырвалось на волю, и с такой неукротимой истомной силой клокочет в глубине тела, как будто она и не устала как пес, добираясь черт-те откуда целую неделю!...
– Ладно трендеть! – оборвала она его... – Оратор... Ночь уже!... Эта, значит, ми-ло-серд-ная... а я, значит, цепная собака... Выгоню человека на улицу... Вот что. Пусть эта милосердная расстелет раскладуху у меня, там... А ты ложись в маленькой, на топчане. Ты ведь там спал? Устала я... Завтра разберемся.
Она не смотрела на дочь. Вообще все трое они не смотрели друг на друга... словно чего-то боялись или стыдились... словно покорно прислушивались к распоряжениям некоего режиссера, расставляющего сейчас мизансцену для будущей их жизни...
Вера лежала на своей раскладушке, боясь шевельнуться и скрипнуть пружиной... Конечно, она не спала, и слышала, как мать выскользнула из комнаты и чуть ли не сразу там застонала, забилась, словно мучительными рывками толкала какую-то тяжелую вещь...
Наверное, это было хорошо... конечно, хорошо – ведь теперь она не выгонит дядю Мишу из дому... Вот все и разрешилось... и дядю Мишу теперь можно будет называть перед всеми как надо – отчим. От-чим...
Вера лежала и радовалась, она сильно радовалась, отирая ладонью катящиеся по скуле злые слезы...
24
Сквер Революции!... скверреволюции... просто – Сквер, на Сквере, вокруг Сквера... Пойдем на Сквер?... А вы пройдите Сквером, напрямик, и там уже рукой подать...
А ведь небольшой, в сущности, был парчок... Правда, чинары, посаженные еще при мятежном князе-коммерсанте Николае Константиновиче Романове, чей сказочно-нездешний, с башенками, шпилями и медальонами дворец из желтого кирпича при мне был резиденцией пионеров, – вымахали гренадерской верстой, и были статны, как невесты в узбекском народном эпосе... Да, ну и сирень весной... Зернистая, благоуханная, влажная звездчатая сирень, темно-фиолетовая и белая, какой нигде я больше не встречала...
Среди всей этой девственной радости обновленной природы по песчаным и асфальтированным дорожкам Сквера туда-сюда фланировали проститутки.
Впервые я столкнулась с ними лет в двенадцать, как раз в год знаменитого Ташкентского землетрясения, замечательного советского хеппенинга, в результате которого на месте Ташкента – обаятельного и человечного города – возник мраморный халифат всех времен и народов. Сквер, впрочем, остался прежним – в те годы его осенял основоположник марксизма, вернее, его голова, посаженная
С компанией дворовой ребятни мы вырвались из нашего района в центр, приехали зайцами на трамвае. Мы – это я, Светка и еще двое-трое мальков, над которыми мы верховодили.
Разумеется, дома мне разрешалось гулять только по нашей округе.
Разумеется, этот строгий наказ ни разу не был соблюден.
Налопавшись мороженого, с липкими от сладкой ваты физиономиями и руками, усталые от «городских» впечатлений, мы шли через Сквер к остановке своего трамвая, который соединял центр с жилмассивом Чиланзар. Сумерки засветили бордовыми огоньками цветы «ночной красавицы» вдоль дорожки; фонари еще не зажглись, а вершины чинар вообще сияли ослепительным солнечным блеском. Но цветы и самшитовые кусты, заполонившие парк, уже издавали тот особенный млеющий запах, который изливается только в сумерках, и по мере погружения сада во тьму затопляет округу до самого неба.
И тут, неизвестно как и когда материализовавшись, навстречу нам выплыли они. Сначала я подумала – вот идут три грации. «Три грации» – это была наша семейная присказка. Когда мама видела сразу трех, сошедшихся в совместном действии, дебелых дам, даже если это была она сама с двумя подругами, она шутливо называла группу «тремя грациями». Но с этими толстухами было совсем другое... Вот в чем дело: глядя на них не хотелось шутить. Наоборот, чем-то опасным, нехорошим и невеселым веяло от трех пышных, неторопливо шествующих матрон. При первом взгляде на них возникало ощущение, что они движутся под музыку, потом я поняла почему: они нарочито отмахивали в сторону то одно бедро, то другое, иногда вразнобой, но чаще попадая в такт, и тогда впечатление звучащего только для них, не слишком пристойного канкана вновь приходило на ум.
А еще они напоминали упряжку цирковых кобыл, неторопливо пущенных наездником по кругу... Самой толстой была средняя, коренная, с густой черной гривой и густо подведенными глазами, с устрашающе обтянутой грудью, под которой тремя крутыми перетянутыми волнами спускался живот. Она переступала, неподвижно неся верхнюю, величавую часть туловища, независимо от нижней, пружинящей и отбацывающей каждый шаг в каком-то верховом нетерпении. Рыжая приземистая пристяжная справа (она действительно шла под руку со средней), беспрестанно проводила языком по верхней губе, медленно и нарочито, словно должна была этим подать кому-то особый знак. Третья была не столь жирной, как эти две, – в ее теле еще сохранились некоторые пропорции женской фигуры, – но все же увесистой, в очень короткой узкой юбке, из-за чего она переступала мелкими шажками, чуть отставая. Иногда слегка подскакивала и прибавляла шагу, чтобы нагнать товарок, что усиливало неуловимо цирковое впечатление от этой упряжки.
Они занимали всю ширину дорожки. К тому же в хвосте у них плелись двое пьяных узбеков, один из которых вдруг остановился и, пошарив в карманах, отошел к телефонной будке – звонить. Но войдя внутрь, словно забыл, зачем туда вошел, расстегнул ширинку и стал задумчиво поливать пол будки.
Мы со Светкой, переглянувшись, взяли за руки малышню и посторонились к обочине. Упряжка кобыл медленно прошествовала мимо, и средняя, коренная, черноволосая, вытянув губы трубочкой, прогудела:
– Ой, смотрите ка-а-кие де-е-вочки! Ну прямо целки-невидимки!