Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
– А отец?
– А отец... с горя умер, – неохотно проговорил он.
И дальше полоса везения все длилась, все ширилась... потому что в детском доме, куда Мишу определили в пятый класс, аккомпаниатором хора оказалась Клара Нухимовна, тогда еще женщина нестарая, хотя и невидная – толстенькая, с рыжими кудельками по всей голове, с хроническим насморком и в сильных очках, тарабанившая по клавишам в самых разных детских заведениях...
Вот так они встретились и припали друг к другу... Сначала Клара Нухимовна, с разрешения директора детдома, забирала Мишу к себе только по воскресеньям и праздникам, потом, в старших классах, добилась усыновления.
И с тех
Она называла его «бедоносцем» и говорила, что крест судьбы каждому изготовляют по росту еще до рождения. А вот Мише этот крест достался непомерно тяжелым, сколоченным не для одного человека, а для всего поколения.
Словом, он никогда уже не был один, до самого конца, до того дня, вернее утра, когда соседский пацан принес Вере краткую записку: «Миша отмучился» – нацарапанную старческой лапкой этой святой женщины...
Они как-то сразу и сильно привязались друг к другу: Вера никогда не знала отца, дядя Миша никогда не знал отцовства.
...Он был единственным человеком, который называл ее – Веруня...
И город, такой привычный город с его появлением приоткрыл совсем другие свои двери, за которыми...
В первую же субботу они с дядей Мишей отправились «гулять» – кстати, именно он приучил ее не шляться где попало, а намечать маршрут и извлекать из этого маршрута все мыслимые возможности, – он затащил ее, несмотря на сопротивление, в исторический музей. Она и раньше видела это здание, с присевшими на колеса двумя огромными крепостными пушками из красной меди, но не верила, что старые кособокие вазы, склеенные из пыльных черепков, тусклые медные железяки и черно-белые фотографии на стенах могут содержать в себе столько захватывающих приключений людей и царств, рассказанных дядей Мишей только за одну неспешную прогулку по пустым залам музея. Древние Самарканд, Бухара и Хива, таинственное золото Согдианы, молодой честолюбивый полководец Александр Македонский и его поход на Среднюю Азию... – все это новое, рассказанное им так, словно сам он сидел на осле в армейском обозе или менял стекла в телескопе древней обсерватории... – совершенно поразило ее воображение...
– Откуда ты все это знаешь?! – спрашивала она требовательно, пытаясь дознаться – уж не обманка ли все это, не бред ли, сочиненный в его пьяной голове... Но дядя Миша, во-первых, был в этот день «чист как слеза», во-вторых, голос его обладал такой спокойной убедительной властью, что она, как ни топорщилась, верила сразу всему! Например, когда, рассказывая о распаде империи Македонского, он добавил, что это – «удел всех империй, даже столь могучей, как наша...» – она не фыркнула сразу от такой глупости, а только спросила: «Это что, империя – наша Советская страна? Ты совсем чокнулся?» – за что получила немедленно, прямо в кафе-мороженом, где они уселись после музея, заказав (она – впервые в жизни!) крем-брюле в широких стеклянных ладьях на тонких ножках, – целую лекцию о том, что можно назвать империей, и что такое колонии, и как они завоевываются, как контролируются, как отпадают от метро... метро-полии... В процессе лекции на горизонте появилась и, обозначившись надутыми парусами, вплыла в окно забегаловки каравелла Колумба; конкистадоры обменивали бусы на слитки
– Значит, мы – колония? – уточнила она. И он спокойно ответил:
– Еще какая! С плантациями, туземцами, белыми колонизаторами, которые забавным образом и сами стали рабами, и прочим таким, о чем я тебе когда-нибудь расскажу подробней. И будь уверена, что всему этому придет конец. Как и всем империям...
От Клары Нухимовны, которая со смиренным недоумением наблюдала новый поворот в Мишиной жизни, он вещи пока не приносил, но в воскресенье притащил шахматную доску, расставил фигуры и сказал:
– Веруня, оторвись от Атоса, он уже отдал тебе все лучшее, что имел за душой; и учти, среди порядочных людей все же не принято вешать женщин на деревьях, даже если у них случайно обнажилось плечо с клеймом воровки... Иди-ка сюда, я укажу тебе дверь в другие, пленительные сны... Вот это – король. Молчи! Все объясню... А это – королева...
...Словом, дядя Миша оказался хорошим шахматистом, его в лагере выучил играть какой-то зека (еще одно новое слово!) – мастер по шахматам, выдающийся человек, для которого один лагерный умелец вырезал изумительной красоты доску с фигурами... А уж дядя Миша выучил Веру нескольким дебютам... и они довольно часто играли, переговариваясь шепотом, особенно когда в доме воцарялась всегда взвинченная, всегда «представляющая» мать...
А главное, при дяде Мише обнаружилась целая компания чудаковатых людей, – совсем не похожих на тех, кто жил вокруг Веры и матери, – которые явно любили его и уважали, несмотря на то, что он не всегда являлся к ним трезвым. Эти люди и друг на друга не были похожи, каждый – наособицу, каждый – обладатель какой-нибудь заковыристой судьбы, которую дядя Миша пересказывал Вере, в разумных пределах, по пути домой.
Например, однажды они навестили смешную старушку Зинаиду Антоновну, ученицу какого-то там знаменитого композитора... У нее стоял рояль, который Вера видела впервые в жизни... И вдруг дядя Миша сел за него и стал играть! Да так резво, так рассыпчато! Вера онемела: побежали по сердцу ручейки-ручейки, и душа зашлась от восторга...
Это стало любимым: Шопен, «Фантазия-экспромт». И потом, когда ставила пластинку, или гораздо позже – диск, всегда вспоминала, как это играл он – оскальзываясь на клавишах, ляпая не ту ноту, но в такой вольно-раздольной истоме... Как ему шла эта музыка!
Старушка засмеялась и сказала: «Вот и руки у него ужасно поставлены, так, что смотреть страшно... Непонятно – чем он играет!»
«Кларина выучка!» – отозвался, продолжая играть, дядя Миша. Она сказала: «Твоя Клара – самоучка и шарлатанка. Хотя и святая женщина...»
Во дворе у нее росло огромное тутовое дерево с черно-синими сладчайшими плодами. Вере разрешено было залезть наверх и набрать полную кружку, так что дня два после этого визита она с ухмылкой разглядывала в зеркале свой черный язык.
У Зинаиды Антоновны выпивали, а пробкой в бутылке была фигурка серебряного ангела, грустно сложившего крылья... И когда уходили, она поцеловала дядю Мишу в лоб, перекрестила и сказала: «Ну, Бог тебя сохрани... Приходите еще, дети, посидим под ангелом...»