Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
В день расставания, в аэропорту, он с горечью скажет, что она всегда относилась к нему, как знатная госпожжа к рабу, при котором не стыдно обнажиться до полной и исчерпывающей наготы... Однако это не было правдой. Не было полной правдой...
С течением времени обнаружилось – однажды утром Вера спохватилась, перебирая одежду в шкафу, – что почти целиком им одета, и внутренне взъерепенилась, решила положить этому конец!
Когда вечером, как обычно, «зарулив по пути с работы», он небрежно вынул из портфеля – «тут пустячок по случаю» – элегантную
– По какому случаю?! Вы сейчас пойдете к чертовой матери с вашими пустячками и вашими случаями, модельер несчастный!!!
Он так и застыл с накидкой, развернутой в его руках, точно собрался торговать ею на воскресной толкучке, на ипподроме...
– Я что, ваша содержанка?! – кричала она.
– Нет, к сожалению... – ответил он кротко, с застывшей улыбкой глядя опять на ее, полуоскаленные в крике, белейшие зубы. И этот его беспомощный тон вдруг сбил ее со скандальной ноты, она сразу увидела себя со стороны – бешеную, неуправляемую. Это была мать, мать – во всем ее великолепии... И она сникла, сдалась...
– Еще не хватает, – бормотала, – чтобы...
– ...не хватает... – тихо сказал он. Аккуратно сложил накидку и упрямо сунул в ее холщовый мешок на стуле. Она повсюду ходила с этой неряшливой, свисающей до бедра сумой.
– Да, кстати, – добавил при этом... – Вот, мешок... вполне неплохая идея. Это стильно. Но он должен быть другим...
29
Между тем начиналось время, предсказанное когда-то пьяненьким дядей Мишей. Империя не то чтобы качнулась или стала осыпаться, но несколько утратила чувствительность своих щупалец... Они стали разжиматься, пока еще не выпуская колонии, но заметно ослабив хватку...
В Ташкенте стали появляться иностранцы. Не те уроженцы гордой Африки и дружественных ближневосточных, пока еще покорных западу, окраин, которыми были полны некоторые высшие учебные заведения, вроде Ирригационного института, а залетевшие в Ташкент за какой-то своей надобностью представители торговых фирм, дипломаты, журналисты либеральных западных изданий, странствующие слависты, в своем безалаберном любопытстве рискнувшие из Москвы или Питера заглянуть в глухие азиатские края.
...Художники стали продавать картины. За сущие копейки, конечно, но мысль о том, что твоя работа уплывет за кордон и там, когда-нибудь, возможно... Картины помогали переправить на запад дипломатической почтой люди осведомленные в подобных делах... Собственно, Лёня и был одним из таких людей; то обстоятельство, что его дядя, майор советской армии, когда-то, в конце сороковых, уехал в Израиль, а в конце шестидесятых, женившись на американке, перебрался в Чикаго, связывало Леню с Западом множеством не всегда им афишируемых разнообразных нитей.
Однажды он позвонил на проходную Дворца текстильщиков, вызвал Веру из мастерской прямо во время занятий и объявил, что сегодня приведет одного знакомого, немецкого искусствоведа, журналиста и знатока живописи, сотрудника известной Кельнской галереи, с которым год назад познакомился в Питере и «напел о кое-каком местном художественном
– Нет, это поздно! – сказала Вера. – Кто смотрит картины при электрическом освещении, что это за знаток такой? В семь не приводите. В пять – крайнее время. И потом, что – этот немец, как с ним общаться? Он английский понимает?
– Он понимает русский, – вздохнув, проговорил Лёня. – И в данный момент стоит рядом со мной. Не беспокойтесь, я предупредил его, что вы картин не продаете, дурно воспитаны и от вас можно ожидать чего угодно...
Немец, Дитер, оказался в высшей степени обаятельным существом – огромного роста, выше и Веры, и даже Лёни... Так они и стояли, трое высоких людей, – улыбались друг другу... Вера в этот период стриглась коротко, почти «под нуль», и выглядела между ними внезапно вытянувшимся мальчиком-переростком...
Дитер схватил коржик из стеклянной вазочки на подоконнике и грыз его, пока Лёня вытаскивал из кладовки картины и выстраивал их вдоль стен...
При виде картин он сначала умолк, потом быстро спросил:
– Я могу делать фото?
И, сунув коржик в нагрудный карман куртки, достал из другого кармана – их у него оказалось множество, – какой-то чудной, совсем маленький фотоаппарат, похожий на чехол от очков, стал бегать вокруг картин, приседать, примериваясь, и нацеливать на них глазок камеры.
– Да вы сначала так посмотрите! – сказала Вера. – Что за манеры у знатоков!
– О, не беспокойтесь! – отозвался он живо...
Иногда выпрямлялся, возвращался к какой-нибудь одной, отодвигал от нее те, что стояли рядом, обособлял и, присев на корточки, трогал пальцами поверхность холста, вынюхивал живописный слой, водя тонким породистым носом сверху вниз...
– Вы работаете мастихином? – спросил отрывисто. Вера улыбнулась, сказала:
– ...и мастихином, и пальцами, и носом, и кулаком, и пяткой...
И Дитер кивнул с совершенно серьезным видом.
Особенно застрял на небольшой картине, где обнаженная черноволосая женщина полулежала в окружении целой стаи невиданных, экзотической окраски, поющих птиц, завороженно уставившись в низ своего живота, откуда вылуплялась очередная птица, – еще один голос, еще одна трель в этом райском хоре... По всему холсту в оперениях птиц, в неподвижных, искаженных вожделением, лицах-масках мужчин на заднем плане – разгорались пожары синего, оранжевого, зеленого и лазурного... И угасая, пеплом отзывались в фоне картины. Этот контраст создавал необычайное энергетическое напряжение...
– Она... поёт? – вдруг спросил Дитер, сидя на корточках, снизу вверх глядя на Веру. – Я чувствую музыку... Не знаю, как сказать...
– Да, – Вера кивнула. – Это «Поющая библиотекарша».
– Библио-текар-ша?! О, как странно!... Я чувствую музыку... но... не понимаю: она родит... птицу? Очень сильный образ. И сильно написано... Да... – сказал он, наконец поднимаясь... – Спасибо, Леонид... Вот за это – ужасное спасибо!...
Лёня выглядел чрезвычайно довольным, как будто сам писал все эти картины...