Медовый месяц: Рассказы
Шрифт:
И все-таки невозможно было удержаться от слез, невозможно уйти, ничего ему не сказав. Лора громко, по-детски, всхлипнула.
— Прости меня, — сказала она, — за мою шляпу…
На этот раз она уже не стала ждать сестру Эм. Она сама нашла выход и пробежала по тропинке мимо окутанной мраком кучки людей. На перекрестке она встретила Лори. Он словно вынырнул из мрака.
— Это ты, Лора?
— Да.
— Мама очень беспокоится. Все благополучно?
— Да, конечно… Ах, Лори!
Она взяла его за руку, прижалась к нему.
— Что с тобой, ты плачешь? — спросил брат.
Лора
Лори обнял ее за плечи.
— Не надо плакать, — сказал он нежным, полным любви голосом. — Страшно было?
— Н-нет, — всхлипнула Лора. — Это было необыкновенно! Но, Лори!.. — Она остановилась, взглянула на брата. — Разве жизнь, — пробормотала она, — разве жизнь…
Но то, что ей хотелось сказать о жизни, не укладывалось в слова. Неважно. Он понял ее.
— Да, дорогая, что поделаешь, — сказал Лори.
Жизнь матушки Паркер
перевод П. Охрименко
Когда литератор, квартиру которого старая матушка Паркер убирала каждый вторник, открыл ей в то утро дверь, он спросил ее о внуке. Стоя на половике в маленькой темной передней, матушка Паркер протянула руку, чтобы помочь джентльмену закрыть дверь, и только потом ответила.
— Вчера мы его похоронили, сэр, — сказала она спокойно.
— Бог ты мой! Какая жалость! — сказал литератор сочувственно. В эту минуту он как раз завтракал. На нем был поношенный халат, в руке он держал скомканную газету. Ему стало как-то не по себе. Он не мог уйти в теплую столовую, не сказав чего-нибудь… чего-нибудь еще. Зная, что эти люди придают большое значение похоронам, он мягко сказал:
— Надеюсь, похороны прошли благополучно?
— Как вы сказали, сэр? — глухо переспросила матушка Паркер.
Вот бедняга! У нее был совсем убитый вид.
— Надеюсь, похороны прошли… э… удачно? — повторил он.
Матушка Паркер ничего не ответила. Опустив голову, она проковыляла на кухню, сжимая в руке старую кошелку, в которой принесла тряпки для уборки, передник и войлочные туфли. Литератор вздернул брови и вернулся в столовую.
— Видно, очень расстроена, — сказал он вслух, принимаясь за варенье.
Матушка Паркер вынула две булавки со стеклярусными головками из своей шляпы и повесила ее за дверью. Затем сняла поношенный жакет и тоже повесила. Подвязала фартук и села на табуретку, чтобы переобуться. Уже много лет она не могла без мучительной боли ни снять, ни надеть башмаки. Она так привыкла к этой боли, что лицо ее начинало кривиться и морщиться, как только она развязывала шнурки. Покончив с этим, она вздохнула и распрямилась, слегка потирая колени…
— Бабушка! Бабушка!
Ее маленький внучек стоял у нее на коленях, упираясь в них ножками, обутыми в башмачки на пуговицах. Он только что прибежал с улицы.
— Погляди, погляди, как ты измазал юбку своей бабушки, нехороший мальчик!
Но он обнял ее и потерся щечкой о ее щеку.
— Бабушка, дай мне денежку! — ласкался он.
— Уходи, уходи, у бабушки нет денежки!
— Нет, есть.
— Нет, нету.
— Нет, есть. Дай мне, бабушка.
Она уже нащупала в кармане старый
— А ты что дашь бабушке?
Он тихо, застенчиво засмеялся и еще крепче прижался к ней. Его ресницы щекотали ей щеку.
— Ничего у меня нет, — прошептал он.
Старуха вскочила, схватила железный чайник с газовой плиты и подошла к крану. Шум воды, льющейся в чайник, как будто смягчил ее боль. Она наполнила водой также ведро и миску для мытья посуды.
Потребовался бы целый том, чтобы описать то, что творилось на кухне у литератора. В течение всей недели он «убирал» сам. Это означало, что остатки чая он сливал в банку из-под джема, специально предназначенную для этой цели, а когда ему нужна была чистая вилка, он вытирал грязную кухонным полотенцем. Во всех других отношениях его «система» была, как он объяснял своим друзьям, очень проста, и он не мог понять, почему люди поднимают такой шум из-за домашнего хозяйства.
— Вы просто пачкаете все, что вам попадается под руку, потом раз в неделю к вам приходит какая-нибудь старая карга и наводит порядок.
В результате кухня превращалась в огромный мусорный ящик. Даже на полу валялись хлебные корки, оберточная бумага, окурки. Но матушка Паркер не обижалась. Она жалела бедного молодого джентльмена, за которым некому было присмотреть. В грязное оконце видно широко раскинувшееся унылое небо; облака на нем казались ужасно изношенными, старыми, обтрепанными по краям, с дырками или темными пятнами, словно их залили чаем.
Пока грелась вода, матушка Паркер подметала пол. «Да, — думала она под стук половой щетки, — что говорить, плохого я видела достаточно. Нелегкая у меня была жизнь».
Даже соседи держались того же мнения о матушке Паркер. Много раз, ковыляя домой с кошелкой в руке, она слышала, как они, стоя где-нибудь на углу или у подвальной решетки, повторяли:
— Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!
И это было истинной правдой, такой истинной, что она даже ею не гордилась. Ведь не гордилась бы она, если бы о ней сказали, что она живет в полуподвальной комнате с окнами во двор дома номер двадцать семь.
Нелегкая жизнь!
Шестнадцати лет она приехала из Стрэтфорда в Лондон и устроилась работать судомойкой. Да, она родилась в Стратфорде на Эйвоне [10] . Шекспир, сэр? Нет. Всегда ее спрашивают о нем, но она никогда о таком не слыхала, только видела это имя на стенах театров.
Ничего не осталось у нее в памяти о Стрэтфорде, не считая того, что «когда сядешь, бывало, вечером у очага, в дымоход видны звезды» и что «у матери всегда был в запасе кусок солонины, свисавший с потолка». А около дома, перед дверью, рос какой-то куст с приятным запахом. Но куст этот представлялся ей очень смутно. Она отчетливо вспомнила его только два раза, когда лежала в больнице и ей было очень худо.
10
Город, где родился Шекспир.