Медведь и бабочка
Шрифт:
В весеннем лесу далеко слышно. Послышалось Алёше, что на кордоне разговаривают.
— Никак, бабушка Устинья приехала? — сказал он и впереди отца побежал домой.
Бабушка Устинья во дворе с Алёшиной мамой разжигала самовар. Она поцеловалась с отцом, хотела и Алёшу поцеловать, да он застеснялся и близко к ней не подошёл. Она не обиделась и сказала:
— Большенький какой!
— Нынче во второй класс пойдёт, — улыбнулась мать.
А отец спросил:
— Пешком, мама, шла?
— Да нет, сынок. Нынче у меня
— По мне бы так на вольном воздухе, — сказал отец.
Алёша с отцом из чулана вынесли стол, протёрли от пыли, водрузили на него самовар, вынесли стулья, и дотемна семья пила чай на дворе и разговаривала. Бабушка Устинья всё порывалась встать.
— Я чего-нибудь по дому поделаю! — говорила она.
— Сиди, мама, сиди, — успокаивали её Алёшины родители. — Какая у вас история с магазинной солью получилась?
— С магазинной солью? Это я над продавцом, над Афанасием, подшутила.
«Афанасий, — говорю, — в соседней деревне, в Тихонове, из магазина четыре тонны соли вывалили — полна червей».
«А у меня соли-то немного — четыре мешка».
«Много не много, а всё деньги».
«И не говори!»
«Я у тебя один мешок соли возьму».
«А три куда девать?»
«Ты скажи народу: беда, скоро на соль цены повысят».
Афанасий сказал народу, у него сразу всю соль и раскупили. Он мне — спасибо, а я ему — не за что.
«Как не за что? Разве в Тихонове соль не вывалили?»
«Зачем вываливать-то?»
«Ты же сама говорила: соль в Тихонове полна червей».
«Что ты, Афанасий, в самом деле! Где видано, чтобы в соли черви заводились!»
Обиделся он на меня и неделю со мной не разговаривал. А что я могу сделать, если он всё помалу продаёт, экономит и соль тоже. А мне тогда надо было много соли, на всю зиму засолку сделать!
Алёше за чаем хвоинка попала в рот, а он сидел и не выплёвывал её, горькую, — боялся пропустить хоть одно бабушкино слово. Много весёлых историй рассказывала она, а сама смотрела на Алёшу и на его родителей печальными глазами-. Алёша смеялся, где надо, и думал:
«Почему у неё глаза невесёлые?»
В избе он не заметил, когда уснул. Приснилась ему гроза. За окном мигало огненное око, отчего гром прокатывался от неба до земли, и гремела посуда в посуднике, и озарялась изба. Отец-мать сидели на одной кровати, бабушка Устинья рядом с Алёшей на другой. Она крестилась и говорила:
«Это большой гром, а это подгромовники, его дети».
Алёша прижимался к бабушке, к её тёплому боку и спрашивал шёпотом:
«Бабушка, зачем грому дети?»
«От
«Самовар-то со двора убрали?» — в который раз спрашивала мать.
«Убрали, убрали! — отвечал отец. — В сенях стоит».
Утром проснулся Алёша и — сразу с постели. Бабушку бы не проспать, её истории. В избе ни души. Выбежал он на крыльцо. А оно чистое, белое. И стол посреди двора вымыт добела: ночью и вправду гроза была!
Загремела калитка: отец-мать идут.
— Проводили бабушку, — говорит отец. — Мало погостила. Кланялась она тебе, Алёша.
У Алёши губы прыгают:
— Зачем она приезжала?
— На нас на всех посмотреть. «Вдруг, говорит, помру и вас больше не увижу». — Отец посмотрел на небо и прибавил: — Никак, опять гроза собирается?
Вся эта неделя была с грозами, громами и подгромовниками, и Алёша сидел дома. Притихло — он босиком пробежался до овражка. В стеклянном горлышке пела грозовая вода, и по голосу её было понятно, что уходит она на убыль и недолго так пропоёт.
И вспомнил Алёша бабушку Устинью. Это она научила его слушать стеклянное горлышко — давно ещё рассказала про мужика-громовика. Весною или летом перед дождями ходит весёлый мужик по логам, по оврагам и в каждый самый малый ложок не забудет положить бутыль. Пусть поёт вода, людей веселит… Вот так, слово в слово, рассказывала бабушка Устинья. Как она сейчас? Увидится ли он ещё с ней?
А старая яблоня блестела, как новая, и одна ветвь её из трёх главных оделась листьями. Грозы ли разбудили её, или правду говорят люди, что после холодов нельзя рубить яблони: они не все, да отходят.
Дома Алёша рассказал об этом родителям. Мать с удивлением спросила отца:
— Ты её разве не срубил?
Отец обнял Алёшу:
— Он отвёл, заступник!
Ближе к осени, к школе, Алёша стал хуже спать. Не терпелось ему скорее сесть за парту, не мог дождаться первого урока. Накануне занятий он долго ворочался в кровати, ночью вышел на крыльцо и обмер.
Поляна и кордон были в лунном свете, как в снегу, и тень от стола посреди темнела темнее тёмного. И подумал Алёша, что после бабушки Устиньи они ни разу не собирались за этим столом, не пили за ним чай. Как вынесли его из чулана, так он и стоит тут. Постоял Алёша и пошёл досыпать остаток ночи: в школу ходят со свежей головой.
Вместе со школой пришли к Алёше новые заботы.
Однажды после уроков он возвращался домой и отдохнуть сел под старой яблоней. Сухо было и тихо, овражек не играл, и только Алёша собрался уходить, как рядом с ним с подскоком упало что-то тяжёлое. Яблоко! Алёша подобрал его, потёр о рукав, посмотрел на свет и в прозрачной мякоти его увидел сердечко — тёмную родинку.
Насобирал он яблок — полный подол рубахи, пришёл домой, а дома бабушка Устинья сидит с отцом-матерью и чай пьёт. Увидела Алёшу, обрадовалась: