Медведки
Шрифт:
— Ну и зачем вам выдуманная биография? У вас же есть своя! Вполне достойная. Вы что, в дворянское собрание хотите войти? Или в казачество местное? Ну, так купите себе сертификат. Дешевле обойдется.
— Казачество, дворянство. Дешевые понты. Я по-настоящему осесть хочу. А для этого корни нужны. Я, Семен Александрович, семью хочу. Родных. Бабушку, дедушку. Маму-папу. Чтобы семейные фотографии в альбоме. Чтобы портреты на стенках. Я вот ремонт сделаю, приглашу людей.
Он и правда псих. Я сижу на квартире у незнакомого человека, и никто, абсолютно никто не знает, где я нахожусь.
— Это
— Сертификат — фикция. А это — жизнь. Можно подумать, от настоящих предков что-то другое остается! Остаются фотографии. Какие-то семейные истории, которые и проверить-то невозможно. Вранье. Посуда в серванте.
— Скелеты в шкафу. Ну и что?
— А то, что, если ты детдомовец, все об этом помнят. За твоей спиной друг другу говорят — а, этот, а знаете, он детдомовец! Или — чего с него взять, он детдомовец. Это то, что отделяет тебя от других. Все равно как если бы ты был голубой и все об этом знали. Сейчас корни в моде. Все как помешались на этих корнях. Не надо дворянских предков. Пускай будут потомственные учителя, инженеры, я не знаю.
— Или зубные техники.
— Что?
— Потомственные зубные техники. Коронки, золото, надомная работа. Обэхаэсэс. Ужас как романтично. Я не могу с вами работать.
— Почему?
— Потому что вы врете.
— Откуда вы знаете?
— Вижу.
За окном вздымалась и опадала крона пирамидального тополя, казалось, дерево дышит, раздувая бока. У беседки с бюветом женщины в шляпках переговаривались высокими резкими голосами. Окно надо бы помыть... впрочем, он, наверное, вынесет эти рамы на хрен, поставит стеклопакеты. Все они так делают.
Чужаки. Захватчики.
Он молчал. Потом сказал:
— Мне говорили. Что вы вроде как экстрасенс. Вы экстрасенс?
— Нет.
Он помолчал, прикрыв глаза. Потом неохотно сказал:
— Я все время думаю — почему? Почему она от меня отказалась?
— Мать?
Полоска света переместилась с выцветших обоев на призрак старого ковра. Я иду по ковру. Ты идешь, пока врешь...
Он промолчал.
— Ну мало ли. Может...
— Это неважно, — отмахнулся он, — не в этом дело.
Никогда бы я не стал клеить обои с повторяющимся узором. В повторяющихся узорах есть какая-то безнадежность. Безвыходность.
— В Красноярске... Дружили мы с одним пацаном. Не детдомовским, домашним. Завидовал ему страшно. Он пригласил меня домой. Мне показалось, попал в рай. У Борьки комната своя. Шкаф с одеждой — только его шкаф, понимаете? Велосипед. Бабушка оладушки напекла. Варенье. Кушайте, говорит, ребята. На подушках салфетка в цветах — мать вышивала. Отец с работы пришел, как дела, спрашивает, Борисыч. И мне кивает, привет, мол, мальчик. А я сижу и понимаю, что никому не нужен. Никому. Они за этого Борьку кому хочешь глаза выцарапают. И если кто-то страшный придет и скажет — чтобы жил ваш сыночек, надо убить вот этого, чужого, ведь убьют, не задумаются. И бабушка эта, которая мне подкладывала оладушки и говорила — кушай, мальчик, ты такой худенький, так вот, эта бабушка самолично мне глаза выцарапает.
Я сказал:
— Бывает, что люди живут в семьях
«Тут нет ничего твоего», — любит говорить папа.
— Бывает, — согласился он, — но даже если ненавидят, за своего все равно отдадут любого чужого, не задумываясь. Это закон природы, понимаете?
— Этот закон имеет и обратную силу. Чтобы и вам кто-то был дороже остальных. Сейчас вы вправе выбирать. А в семье уже выбора нет, все предопределено заранее.
— Мой психоаналитик, — сказал он, — говорил примерно то же самое. Я перестал к нему ходить. Деньги на ветер. Гулял, думал. И вот что придумал: если нет никого, кто был бы готов за меня, за маленького, жизнь отдать, если меня самого отдали, — он прикрыл глаза и глотнул, — надо их выдумать. Добрых. Хороших. С оладушками. С семейной историей.
— Почему? Он дал вам правильный совет. Заведите свою собственную семью. Детей.
Он скорее всего боится устойчивых отношений, старается заводить связи с замужними, скажем, с той, у которой муж путешествовал с хоббитами. Я его помню. Неудивительно, что она закрутила роман на стороне.
— И буду все время думать — а на что я буду готов ради них?
— На все.
— А они ради меня? Она? Жена, в смысле.
У него нет опыта взросления в семье. Он не знает, что дети, когда вырастают, начинают избегать своих родителей, стыдиться их, — почти все. Или завидовать сиротам, потому что их все жалеют. Или воображать себя подкидышами, выдумывать себе других маму и папу. Он не стал размениваться — сразу на пустом месте решил выдумать себе идеальную семью.
— Это как получится, — сказал я. — Это из тех вещей, о которых нельзя думать. Знаете, люди любят говорить о том, кого бы они первыми стали спасать из огня, если пожар в доме. Но никто не знает на самом деле, кого бы он бросился спасать. Может, просто того, кто оказался рядом. Или наоборот — до кого труднее добраться.
На диктофоне останется в основном мой голос... мои реплики.
Он пожал плечами. Ему было не интересно, кого он будет спасать во время пожара. Ему хотелось, чтобы во время пожара спасали его.
— Так возьметесь, Семен Александрович?
— Написать вам семейную историю? Просто — историю? С бабушками-дедушками? Без всяких приключений, без кладов, без настоящих мужчин?
— Не-а, — он помотал головой. — Мемуары? Нет. Мемуары пускай писатели пишут.
— Тогда что надо? — спросил я устало. Мне хотелось одновременно выпить кофе и сходить отлить, а еще хотелось домой. Чтобы никто не беспокоил.
— Как у всех. Бабушек, дедушек, родителей. Фотографии. Письма. Вазочки всякие.
— Фамильное серебро?
— Хрен с ним, с серебром. Серебро быстрее всего из дома уходит. Нет, я чего попроще. Ну вот раньше были стаканы в подстаканниках. Или бокалы, красные или сиреневые, с прозрачными узорами такими. И ножка белая, в пупырышках. Я помню, у Борьки этого в буфете стояли.
— Двуслойное стекло, — сказал я машинально, — алмазная грань. Рубиновое — коллоидное золото или оксид меди. Марганец — сиреневое. Кобальт — синее. Есть еще желто-зеленое, урановое, оно дороже.