Медвежьи углы
Шрифт:
А он, пока я супился и расстраивался, корчил кислую рожу, делал пальцами «викторию»[1] и её по носу себе водил. И передо мной сразу вставала картина: бежит мой насморк по льду, лед ломается, и он падает в полынью и мгновенно исчезает. Так и было — уходил от него с совершенно чистым носом.
Несколько раз я к нему лечиться бегал, и недуг этот меня оставил. Теперь, как носом зашмыгаю, сразу представляю, как насморк в полынье тонет, и все сразу у меня проходит.
Поэтому характер у Василиев Пирятиновых портился с малолетства. Только головастиками его и можно было на улицу выманить. А еще котятами, котятами даже больше. Вася любил котят. Он всех котят подбирал, всех-всех!
А чтобы они не росли, он их усыпляет. Посмотрит на котенка своей недовольной пирятинской физиономией — котенок мгновенно цепенеет, а чтобы он ожил, новый хозяин должен его в руки взять.
У Васи в «детской» ковер огромный над кроватью висел. Полковра значки занимали, а на второй половине котята были развешаны на коготках-крючечках.
Висели они у него рядами, голова к голове, и бахрома из хвостиков… Я ему котят подобранных много перетаскал.
Котов Вася хорошим людям раздавал. Сядет у окна и прохожих рассматривает. Как хорошего увидит, из дому выскакивает, за руку хватает и к ковру с котятами тащит. А прохожий, делать нечего, снимает котенка с ковра и за пазуху кладет, вздыхает. Хорошесть ему не позволяет от котенка отказаться, даже если дома ругать будут, а котенок в момент оживал, к телу жался и мурлыкать начинал, как тут не взять.
Про Васю тоже непонятно, добрый он волшебник или злой: вроде и котят любит, а насморк не лечит. А вот папа у Васи точно хороший человек — инженер в очках, Мишей зовут.
Как я был на том свете
Вот этот вот последний их поступок был совсем несправедливым. Последние три дня они только и делали, что злили меня. Все какие-то придирки, тяжелые взгляды, неуместные сравнения.
Накопилось! Устал! Обрыдло! Жить так я больше не мог, потому выбросился из окна. Да-да! Взял и выкинулся!
Заругали меня совсем, загнобили, запреследовали!
Разбился о мамины грядки лука и редиски, полежал немного и побежал в рай. Рай был в километрах полутора от места моей смерти. Я был уверен, что надо бежать
Тук-тук! Дзинь-Дзинь!
— Драсте, Дарья Ивановна, извините за черешню. Я ее с сарая вашего ел.
— Шо! Яку черешню? А ту! Та нехай! На здоровье, вона ж усе одно погана, не солодка, та водяниста. Ешь-ешь, дитя!
Теперь Ленка.
— Ле-н-ка! Иди сю-у-у-да! — кричу я ей через забор.
— Да пошел ты! Кто в меня косточками пулял! — хватает веник Ленка и идет на меня.
— А я, между прочим, Леночка, умер! Вот попрощаться к тебе пришел, а ты тут с веником!
– Ага, как же! Но щас умрешь. Обеспечу! — двигается на меня огромная во все стороны Ленка.
— Эх-эх, а ведь я только к тебе, Лена, — шепчу я, — мне пора, прощай.
Я стал удаляться.
– Эй-эй, а ты родителям сказал! Куда пошел? Вернись? — затрепыхалась она.
– Найдут, узнают, обрадуются. Я ж в рай. — шепчу я.
— А куда идти, знаешь? Это далеко? — прыгает она.
— Да тут….за полем он. Только многие это не знают, — говорю.
— Класс! Можно тебя проводить? — спрашивает Ленка.
Вообще-то без знакомых там не так весело будет, а тут свой человек, соседка — подумалось мне. Но начать решил со строгости.
— Нет, так нельзя — качаю головой — тебе сначала умереть нужно.
— Не-е-е-ет, ты уж как-то сам — хихикает Ленка.
— Зря. Могла бы быть в раю прекрасной гурией — отвечаю ей.
— И что там делать? — настороженно спросила Ленка.
— Плясать и радоваться в ярких одеждах, а все тобой будут восхищаться, — ответил я.
<