Медвежьи углы

Журавель Павел

— Не надо было лезть! — жестко отреагировал на размеры кузнечиков сосед с мачете (это у которого студенты кубинцы). Хватит вам того, что у вас рай за забором. Вася покойный еще при жизни хотел себе что-то такое устроить. Говорил мне, когда еще разговаривать мог: «Мне еще лет двадцать перекантоваться, а там смерть. В рай хочу, — говорил, — пить надоело».

— Козлина он! Я сожгу там всё! — неслось из красного от обиды Богданова черепа.

—

Не-не! И не пытайтесь соваться. Мой Рудик, помните, сунулся, уже второй год под себя ходит, и шерсть клочьями из него лезет. Рай этот не для нас, тем более чужой. Расслабьтесь. Так же лучше. Вот продали бы этот участок, купил бы его какой-нибудь прохиндей, три этажа отгрохал, как это у них принято, машины бы все бензином провоняли, музыка дурная, громкая… а тут зелень, птицы, бабочки летают, — распинался сосед.

— Я на свою бетонку проволоки наверну, ток пущу, хрен у меня полетают, — бормотал Лысый.

Про то, что это рай, и про разговор я недавно узнал, а вот ключ от Васиного рая подобрал только я один, еще в юности.

Это случилось, когда настал мне возраст томиться и пить всякую гадость со сверстниками. Грустным и отверженным совершил я этот поступок и открытие — зашвырнул полупустую бутылку препротивного вишневого ликёра в кущи покойного Васи. Ночью, в пик душевного смятения, я и оказался в дядивасиных зарослях.

Ощущение было, что едешь по узенькой тропинке на велосипеде, и тропинка сама под тебя скатывается. Зайцем, вжав голову в плечи, скользнул я сквозь страшный малинник и еще какую-то гадость дикорастущую и оказался сидящим на древней поваленной яблоне среди кустов жасмина. Сидел я на этом бревне. Без времени сидел. В голове было пусто, а на душе тепло.

Двору дяди Васи нравился ликёр и десертные вина, а водку и портвейн он на дух не переносил. Вероятно, двору бы понравилось пиво, но пиво пить мне тогда еще не хотелось. Я заходил туда еще, и один заходил, и с Ленкой пару раз, и с Натой один.

Только соседям я про это ничего не сказал, чтобы Лысый чего не удумал, и тот, с мачете, не огорчился. Они ж с Васей, пока тот жив был, приятельствовали.

Пусть тайной для них останутся мои посещения и жасминовая полянка, и улыбающиеся во все зубы бабочки, и сверчок, размером и окрасом более всего похожим на собаку, что сидит на крыше сарая и поёт: «бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу-бу».

Блудь

Блудь всегда начинал нырять в цветы ближе к вечеру. Зрелище это было пустое, хотя и красивое.

Тело кашалота с маленькими винипушьими задними лапками вылетало из вечернего

воздуха и ныряло в разнотравье. Очень быстро тело в цветы ныряло, даже самые быстрые глаза могли только заднюю часть тела рассмотреть.

Смотреть на это успевали дети (кого в девять вечера не укладывали) и ночные сторожа (цветник Блудя и хозяйские огороды друг к другу примыкали).

Даже романтично получалось: сидишь у костерка, картошку охраняешь и за Блудем подглядываешь. Казалось бы, кранты цветам должны прийти от этих игр, однако цветы не мялись, не колыхались даже.

Пшыррррр — зашумело травой. Лапки мелькнули и канули, и снова из воздуха нечто выпрыгивало и пшырррр…

Земля эта всегда Блудя была, с ним даже Советская власть не справилась. Колхозники пытались там чего-то скосить или перекопать, но ничего у них не получалось.

Даже спеца, армянина из Баку вызвали, человека смелого, проверенного, настоящего советского агронома. Он вечерком папироску закурил и с товарищами, нукерами своими верными, к Блудю направился, прям к ныряющему, вечером, прям по его полюшку, своими ногами, а еще сказал: «Щас посмотрим, что это за птица».

А тут трах-бах! И видит он и приятели его, что на поле костер горит, мангал с бараниной дымится, а вокруг мангала девушки-красавицы хороводы водят.

Он — Вах! К девушкам этим бросился, даже тост начал придумывать витиеватый, как они там у себя в Баку умеют, и тут же во время тоста, бах и растаял. Друзья его опрометью с поля бросились, чуть ли не пешком в Баку рванули.

После к Блудю еще раз только человек сунулся. Ближний родич армянина того приезжал по законам гор мстить. На тракторе к Блудю ринулся, но практически сразу подорвался на авиационной мине. Может Блудь лютовал, а может наследие войны. У нас тут знаете, какие бои были! Родич еле-еле выжил после этого, и все успокоилось. Да и зачем из-за полгектара яриться, когда вокруг вон какие просторы.

Чего Блудем прозвали?

Это не мы, Блудом его еще баба Мотя обозвала, она старше всех. Говорила, такое раньше часто бывало, что людей что-то из дому уводило. В основном, молодых и красивых: юношей — девушки прекрасные, а девушек — мужчины в самом соку.

Между нашим околотком и Блудем вражды не было, он даже детям и пьяным позволял забредать в свои угодья, а днем там любой мог оказаться, и несчастных, что шутники на это поле заводили, он не трогал. Не злобствовал, в общем, за что среди наших уважение имел.