Мэгги и Джастина

Кэролайн Джуди

Один из соседских мужчин тут же бросился на помощь кузнецу.

— У меня отца один раз такая укусила, — сказал он. — Есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки. А для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так делали для моего отца.

— Но это старое средство, — с сомнением сказал кто-то из соседей. — Неужели мы больше ничего другого не можем сделать?

— Конечно, не можем. До тех пор, пока не придет доктор, ничего другого не сможем. Это верное средство, я же видел, как оно помогло моему отцу.

Мэгги даже не помнила, как звали этого парня, который взялся помочь пострадавшему от укуса гадюки кузнецу. В ее памяти запечатлелось только, что он был очень крепким, высоким и рыжеволосым. Парень взял

зеленый ореховый сук, который кузнец применял вместо трости, расщепил его конец, вставил в расщелину камешек и, взяв себе в спутники какого-то соседского мальчишку, направился на пастбище. Тем временем остальные разожгли небольшой костер, и один из собравшихся сбегал за сковородкой. Он еще не успел вернуться, как пришел тот парень, неся трех гадюк. Одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, а две другие безжизненно висели.

— Мне удалось только одну живую достать, как оно полагается по правилам. А этих двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть раньше, чем сядет солнце.

— Смотрите, — зашептали соседи, — почем знать, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко этой молодой женщине, которая без платья ходила, — может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, ни дать ни взять, какой-то злодейский сорт черной смородины. Хорошо, если она нас не сглазит. А то у нас в деревне уже есть такие, которых сглазили. Может, и нельзя убивать этих гадюк?

Парень в ответ рассмеялся.

— Что ж, может, оно и правильно — осторожничать, когда страх берет, — сказал он, — а может, наоборот, надо смело глядеть им в глаза, и тогда страх сам собой проходит.

— А может, лучше ноги резвые иметь, — сказал кто-то, — тогда тебе ничего не страшно, даже самая страшнючая змея.

Парень махнул рукой.

— Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь.

Несколько человек уже раскладывали костер и раздували его своим дыханием. Огонь начал разгораться, и в костер подкидывали хворост и высохшие коровьи лепешки. В небо поднимался едкий желтый дым, а парень, который принес змей, стал возиться с ними возле сковородки.

Он тут же убил живую гадюку, а потом всем трем отрезал головы. Остальное нарезал продольными ломтями и бросил на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира. Помакивая в нее уголок своего носового платка, парень принялся втирать жир в рану стонавшего от боли кузнеца.

Потом пострадавшего перенесли в трехстенную, крытую плохо оструганными досками кузню и уложили на подстилку из папоротника. Вскоре тут появился и врач, живший на окраине деревни. Осмотрев больного, он сказал:

— Положение, конечно, серьезное.

— А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром? — спросил парень, который все это и придумал.

— Да, это старинное средство, кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, — ответил врач. — О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.

Кузнец еще несколько дней лежал в постели, мучаясь от высокой температуры и приступов слабости. Но постепенно болезнь стала проходить, опухоль на ноге спала, и все закончилось благополучно.

Все эти воспоминания и мысли вихрем пронеслись в голове Мэгги, когда она, замерев на месте, со страхом ожидала нападения гадюки.

Но спустя несколько мгновений она облегченно вздохнула, услышав высоко в небе над собой веселое хихиканье зимородка-кукабурры. Мэгги даже не успела ни о чем подумать, как маленькая молния метнулась с неба прямо ей под ноги и подхватила с земли гадюку.

Слава Богу. Мэгги даже перекрестилась. Именно — слава Богу. Наверное, это он послал своего маленького коричневого ангела для того, чтобы тот спас жизнь дочери.

Мэгги была так поражена

только что происшедшим с ней событием, что еще несколько минут неподвижно стояла на месте и лишь потом тихонько обратила задумчивый взгляд на склон, поросший чабрецом, и вершину холма, где коричневый зимородок-кукабурра расправлялся с маленькой толстой черной гадюкой. Потом, вдруг испытав внезапный приступ отвращения, решительно шагнула вперед и, сев в коляску, хлестнула лошадь вожжами. Она несколько минут гнала лошадь, пока наконец не успокоилась и не опустила вожжи. Через несколько десятков метров коляска вновь замедлила ход, и лошадь неторопливо тащила ее посреди пылающих желтизной пастбищ. Мэгги вдруг подумала, что улыбчивые долины, цветущие поля и полные плодов сады не вызывают такого чувства, потому что согласуются лишь с жизнью более счастливой и более окрыленной надеждами, чем та, которую она вынуждена была вести сейчас. Пастбища, луга и редкие леса вокруг Дрохеды создавали образ торжественный — без суровости, выразительный — без показной яркости, величавый в своей простоте, властный в своем спокойствии. Те же свойства, которые фасаду тюрьмы нередко придают достоинство, которого мы не можем найти в фасаде дворца вдвое большего по размеру. Они сообщали этим местам величие, чуждое прославленным своей живописностью горам и долинам гигантских рек. Смеющиеся пейзажи хороши, когда жизнь нам улыбается, но что, если она не радостна? Люди гораздо больнее страдают от насмешки слишком веселого для их мыслей окружения, чем от гнета чрезмерно унылых окрестностей. Дрохеда обращалась к более тонкому и реже встречающемуся чувству — к эмоциям, усвоенным позже, чем те, которые откликаются на то, что называют очаровательным и прелестным.

«Да и то, кто знает, — подумала Мэгги, — не идет ли к закату безраздельное господство традиционных видов красоты? Нас все чаще привлекают к себе картины природы, отмеченные скромностью, которая ничуть не привлекала людей, когда род человеческий был юным. Может быть, близко время, если оно еще не наступило, когда только сдержанное величие степи, луга или моря будет вполне гармонировать с душевным настроением людей. Так что в конце концов даже для рядового человека такие места, как Австралия, станут тем, чем для него сейчас являются виноградники и миртовые сады Южной Европы, и он будет равнодушно оставлять в стороне Гейдельберг и Баден на своем пути от альпийских вершин к ровным зеленым пастбищам Нового Южного Уэльса».

Сейчас поля вокруг Дрохеды покрылись столь приглушенными и неяркими красками, что даже самый строгий аскет мог бы со спокойной совестью прогуливаться по ним; открывая душу таким влияниям, он оставался бы в пределах законных для него удовольствий. Сейчас, в наступавшую осеннюю пору, все вокруг казалось вполне созвучным человеку. Не было в этой вянущей зелени ничего мертвенного, отпугивающего, уродливого, не было и ничего банального, вялого, обыденного. Была в Дрохеде какая-то грандиозность и таинственность, носившая, однако, на себе печать отъединения — так же, как человек, слишком долго живший вдали от людей. У нее было собственное лицо, говорившее о многом трагическом и несправедливом прошлом. Одежда земли была здесь первобытна и будто нетронута. Человека здесь хотелось видеть в самых простых и незатейливых одеждах. На этой великолепной земле чувствуешь такое постоянство и такую древность, на какую даже море не может притязать. В самом деле, можно ли о каком-нибудь отдельном море сказать, что оно древнее? Солнце испаряло его, луна месила его, как тесто, оно обновлялось с каждым годом, с каждым днем, даже с каждым часом. Моря сменялись, поля сменялись, люди сменялись, но Дрохеда оставалась Дрохедой. В ней не было гор, чтобы они могли подвергаться обветриванию, ее низины не были настолько плоскими, чтобы на них смогли отлагаться гигантские паводочные наносы. Уже многие десятки лет здесь все пребывало в неизменном состоянии, и мысль о том, что все вокруг и под ногами такое, каким видели его сто лет назад, служило своего рода балластом для сознания, взволнованного натиском неугомонной новизны и ветрами перемен.