Меги. Грузинская девушка
Шрифт:
Старик явно разошелся. Видно, он уже не мог остановиться. Нау изо всех сил потянул за большой сук — ведь он был очень силен — и, сломав его, упал вместе с ним на землю. Будто молния ударила в него, и на миг он, казалось, сам стал молнией. Молния ломала сук, и сам Нау был теперь этим сломанным суком. Никогда еще он не думал о смерти, как не умеет о ней думать зверь. Разве может тигр, совершающий прыжок с высокой скалы, верить в смерть? Но после слов Уту мысль о смерти острой стрелой вонзилась в душу Нау. Если бы гном остановился, упомянув его имя! Хотя бы он не произнес имени боготворимой им Цицино! Тогда
— Ах ты болван… — весело произнес старик. Нау было не до смеха. Мрачный, он снова повернулся лицом к дереву.
— Значит, все околеют в конце концов? — спросил еще раз художник.
— Да, конечно, все околеют, все кончится…
— И ничего не останется?
— Не останется, ничего не останется… — ответствовал Уту. Он говорил о смерти как о чем-то обычном, повседневном. Однако после небольшой паузы задумчиво произнес:
— Впрочем, мир не околеет. Все околеет, но мир останется.
— А почему же мир не околеет?
— А бес его знает… — сказал гном и снова повеселел.
Меги слушала их разговор с напряженным вниманием.
— А все-таки, как ты это объяснишь? — настаивал художник.
Уту задумался и начал говорить. Казалось, что кто-то другой говорил в нем.
— Все отдельное проходит, но целое — мир — будет жить!
Так говорил Уту. Художник с удивлением слушал его бессвязную, путаную речь. Старик продолжал бормотать:
— Лист увядает, а на его месте появляется новый… Я околею, и черви съедят меня. Может быть, я стану червем… И червь будет радоваться солнцу… Так все устроено… так мне кажется.
— Червь будет радоваться солнцу?.. Но тебя ведь уже не будет… Ты ведь не увидишь солнце… — настаивал художник.
Старик теперь уже отвечал с возбуждением:
— А разве не все равно, кто будет радоваться солнцу? Буду ли это я или это будет червь… Важно лишь то, что кто-то вообще будет радоваться… А это будет всегда…
— Но вспомнит ли червь о том, что он когда-то был Уту?
— Я вижу, ты настаиваешь на своем, — ответил ему старик, улыбаясь, — ведь это не так уж и важно… А впрочем, почему бы червю и не вспомнить… Ха-ха-ха!.. Мне иногда кажется, что я сам был раньше кем-то другим, например, лохматым псом. Ха-ха-ха!..
Художник задумался. «Может быть, — думал он, — старик говорит правду, может быть, и в самом деле вечно лишь целое — вселенная, — а мы мгновения, отдельные удары ее пульса?..» Его вдруг осенило. Он представил себе «эйдолон». Может быть, «эйдолон» и есть мгновение вечности, всего лишь миг Божественного? Он взглянул на картину и вздрогнул: а что, если, эта картина — лик Безымянного, один из его образов, появляющихся и исчезающих в мгновение ока? А самое глубокое стремление художников направлено на то, чтобы воплотить этот образ в своей первозданности? Художник испугался своей мысли. Она показалась ему слишком смелой.
И тут снова раздался смех старика, продолжавшего возиться с больной лошадью.
— А ты, Меги, знаешь, что тот абхаз — как бишь его зовут? Кажется, Астамур, — ухаживает за Хатуной Дидия? Бучу сказала мне об этом.
Это был еще
Старик весело хохотал.
ХАТУНА ДИДИЯ
Рано утром во двор к «амазонкам» вошел нищий. В Мегрелии любой прохожий — желанный гость. Нищий хромал на левую ногу. Голова и лицо его были повязаны рваным платком, из-под которого выглядывал один глаз. Неуверенно, словно остерегаясь чего-то, направился он к домику прислуги. Женщина средних лет отворила дверь, держа на руках трехмесячного ребенка. Завидев нищего, она вернулась в людскую и скоро снова появилась, неся деревянную тарелку с кусками остывшей мамалыги. Она дала нищему тарелку. Он взял ее и, усевшись под деревом, стал есть без видимого аппетита. Ребенок спал.
— Ты откуда родом? — спросила женщина.
— Из Нижней Имерети, — ответил нищий.
У него был хриплый голос, и говорил он с трудом. Незакрытым, правым глазом он внимательно разглядывал младенца.
— Это твой ребенок? — спросил он.
— Нет, это найденыш, — ответила женщина, гладя детскую головку.
— Мальчик?
— Да.
Женщина плюнула три раза в сторону. Она боялась, что не в меру любопытный нищий сглазит ребенка.
Нищий перестал есть. В правой руке он еще держал кусок мамалыги. Зрячим глазом он, казалось, вот-вот поглотит младенца. Тут послышались шаги со стороны балкона. Нищий оглянулся и увидел направлявшуюся к ним празднично одетую Меги. Он прислушался к шагам девушки и, когда она подошла, приветствовал ее глухим голосом. Меги что-то пробормотала ему в ответ и подошла к кормилице.
— Он кашлял сегодня ночью?
— Немного, — ответила кормилица.
Нищий внимательно наблюдал за Меги. Ему показалось, что она справилась о ребенке как бы между прочим, как спрашивают о какой-нибудь собачке.
— Милое дитя, — сказал нищий тихо.
— Собачье отродье! — сорвалось с губ девушки.
— Как ты красива и как сердита!
Меги оглянулась. Что-то в этом хриплом голосе заставило ее насторожиться. Она строго взглянула на нищего. В эту минуту она и в самом деле была и красивой, и сердитой.
Меги пошла к Бучу. Имя Хатуны Дидия не выходило у нее из головы. Кто она? Красива ли? Где и как можно увидеть ее? Эти вопросы терзали Меги. Она знала лишь то, что Хатуна жила в соседней деревне. Сегодня воскресенье, и она, вероятно, будет в церкви, — подумала девушка. Когда Меги вошла в двор Одишария, Бучу поспешила ей навстречу, и подруги приветствовали друг друга.
— Ты для кого так вырядилась? — спросила Бучу.
— Пойдем со мной в соседнюю деревню в церковь. — И Меги назвала деревню.
— А почему не в нашу церковь? — спросила подруга.
— Ах, знаешь, — смутилась Меги, — там, наверное, веселее, чем у нас, здесь ведь все знают друг друга.
Однако по лицу Меги Бучу поняла, что дело здесь было далеко не в веселье. Она вдруг непроизвольно подумала о Хатуне Дидия. Меги захотелось увидеть свою соперницу, которую она надеялась встретить в церкви. Едва заметно улыбнувшись, Бучу взглянула на Меги. Но Меги молчала. «А что, если я сейчас заведу разговор о Хатуне?» — подумала Бучу, но не решилась.