Мексиканский для начинающих
Шрифт:
– Ах! – выдохнула Шурочка, – скоро мы достигнем бивуака, где пальмы, пальмы, пальмы…
Телепортация
Из сложных слов, имеющих началом «теле», наиболее привлекательно – телепортация. Наукообразность смягчена простым составляющим – порты. И, вытесняя телегу, телепортация утверждается в русском языке и быту. Мгновенное перемещение в пространстве становится заурядным. Путешествие из Петербурга в Москву бывало раньше событием, подчас литературным. Теперь же человек присядет
В Мексику телепортируются особенно часто. В середине шестнадцатого века филиппинский стражник очутился у подножия пирамиды Солнца. За миг до этого, как выяснилось на допросе, он прохаживался по крепостной стене в Маниле. Через три десятилетия русский боярин возник меж кактусов агавы. Исторические хроники упоминают, что в руке его была намертво зажата куриная ножка. Судьбы телепортированных складывались по-разному. Боярин не прижился, тосковал, чахнул и вскорости, не покладая ножки, мумифицировался. Зато некий француз по имени Хосе де ла Борда, припортированный на заре восемнадцатого, так преуспел, что стал богатейшей персоной континента.
Последний случай отмечен в шестидесятые годы прошлого столетия. Супружеская пара из Бразилии проснулась посреди футбольного поля стадиона Ацтека, где до сих пор пытаются произрасти какие-то амазонские злаки.
Характерные черты телепортации – стремительность, внезапность и отсутствие свободы выбора. Может, человек хотел в Тулу. А его закидывают в Акапулько.
Васька давно ощущал телепортированность. Неведомые силы хватали за шиворот и перемещали с дикой скоростью, куда хотели. То и дело! Впрочем, известно, человек под градусом особенно подвержен.
Автор этих строк однажды чудесным розовым утром нашел себя в городе Сухуми у фонтана, посреди которого безмолвно, точно цапля, стоял маленький, зеленый Феликс Эдмундович в телогрейке на плечах.
Потрясение было, потому что за миг до этого тот же автор, утепленный телогрейкой, пребывал в московской рюмочной рядом с площадью большого в шинели.
О Боже, сколько раз мы закрываем и открываем глаза! А это не безобидный процесс – постоянно рискуешь потерять или обнаружить нечто. Свиное рыло на соседней подушке или черную повсеместную дыру. Да, страшно-страшно порою отворять.
И Васька не решался. Он понимал, что где-то лежит. И, кажется, голый. Что-то ласково грело и обдувало. Имелся приятный шелест, влажные всплески и отдаленные девичьи голоса. Все располагало к открытию. Лишь одно удерживало – под ухом раздавался храп с французским акцентом, причем знакомый.
«Нет, – размышлял Васька, – Шурочка не способна. Она спит, как колибри. Может, Пако? Но французский акцент!»
Конечно, немыслимо разобраться в принадлежности храпа с закрытыми глазами.
Холодея от предчувствий, Васька приоткрыл окна души, стараясь выглядывать понезаметней,
– Мать моя грешница! – невольно вскрикнул он, и материк подскочил, прижимая к груди бутылку «Кубанской».
– Васек проснулся! А я караулю! Вот приберег, – скалистым зубом он сорвал бескозырку и быстро наполнил два стакана, прикопанные в песке. – Ничего, что теплая. Зато родная!
Видно, Сероштанов долго загорал, обнимая бутылку. На груди его остался четкий силуэт и даже проглядывал красноватый казак в черной папахе.
Помимо собственных сорока водка нагрелась еще до пятидесяти и быстро настроила на сердечную беседу.
Они сидели на пляже под пальмовыми грибками. Красная голова Цонтемока утопала в тихоокеанской пучине среди белых парусов и круизных теплоходов. Разноцветные рыбки толклись у прибрежных камней. Со скалы, увенчанной голубым дворцом, низвергался водопад, через который время от времени перекидывались радужные мостики. Средь банановых гроздей порхали райские птички, и красногрудые попугаи в просторных клетках хором пели церковные гимны.
Что может быть прекраснее тропического вечера? Разве что тропическая «кубанская».
– Где мы? – спросил Васька.
Сероштанов махнул рукой:
– Да-а-а, в Акапулько – эка! Ты вспомни нашу коммуналку! Хорошо жили! – и он всхлипнул, что было странно для его скалистых пород. – Тетя Буня! А Худюковы с Гадецкими? Падлы, конечно. А душа теплеет.
Незаметно Сероштанов перешел на французский:
– Тоскую я, Васек. Телепортировался в Канаду. Лес валю кленовый. Валю и тоскую. С тоски за десятерых. Вышел в передовики – путевочку! Как у нас в прошлом. А с коммуналками плохо! Всяк в своей норе!
– Удивительно, – сказал Васька, – но я твой французский понимаю.
– Эх, Васек! – обнял его Сероштанов. – Коммунальное братство! На каком языке не говори – все до кости пробирает.
Они помолчали, глядя на океан, за которым, если плыть вправо, наискосок, была родная земля.
– Ты, чего, Васек, может, думаешь, что я Сероштанов? – спросил вдруг Сероштанов. – Нет-нет! Нас путают – усы, морда, характер! А на правду-то я – Белобрюков.
– Вероятно, – отвлеченно согласился Васька.
– Так оно, так, Васек! Неужто думаешь, что Сероштанов бы по-французски? Реально ли?
– Мало, – кивнул Васька.
– То-то же! При телепортации меняется персоналидад. В общем, и ты, приятель, вижу, до Васьки не дотягиваешь! – бывший Сероштанов прищурился и сплюнул в песок. – Хорошо разглядеть, так посторонний – то ли Петька, то ли Митька, то ли вообще Жорж. Зря на тебя, заразу, водку тратил!
Васька слегка отрезвел. Он было усомнился в сероштановской личности, а теперь вспомнил, как тот смертельно жалел выпитое, принимаясь обыкновенно лупить собутыльника да приговаривать: «Не будешь, гад, глотать чужое!» Этого телепортация вышибить не могла.