Мелкий бес
Шрифт:
— Пора и вам венчаться, — сказала Преполовенская. — Чего ждете, Ардальон Борисыч!
Преполовенские уже видели, что после второго письма Передонов твердо решился жениться на Варваре. Они и сами поверили письму, и говорили, что всегда были за Варвару. Ссориться с Передоновым им не было расчета, — выгодно играть с ним в карты. А Геня, делать нечего, пусть подождет, — другого жениха придется поискать.
— Конечно, — заговорил Преполовенский, — венчаться вам надо: и доброе дело сделаете, и княгине угодите; княгине приятно будет, что вы женитесь, так что вы и ей угодите, и доброе
— Вот и я то же говорю, — сказала Преполовенская.
А Преполовенский не мог остановиться, и видя, что от него уже все отходят, сел рядом с молодым чиновником, и принялся ему растолковывать то же самое.
— Я решился венчаться, — сказал Передонов, — только мы с Варварой не знаем, как надо венчаться.
— Вот, дело нехитрое, — сказала Преполовенская, — да если хотите, мы с мужем вам всё устроим, вы только сидите.
— Хорошо, — сказал Передонов, — я согласен. Только чтобы все было хорошо и прилично. Мне денег не жалко.
— Уж все будет хорошо, не беспокойтесь, — уверяла Преполовенская.
Передонов продолжал ставить свои условия:
— Другие по скупости покупают тонкие кольца, серебряные вызолоченные, а я так не хочу, а чтобы были настоящие золотые. И я даже хочу вместо обручальных колец заказать обручальные браслеты, — это и дороже и важнее.
Все засмеялись.
— Нельзя браслеты, — сказала Преполовенская, легонько усмехаясь, — кольца надо.
— Отчего нельзя? — с досадой спросил Передонов.
— Да уж так не делают.
— А может быть, и делают, — недоверчиво сказал Передонов. — Это еще я у попа спрошу.
Рутилов хихикая советовал:
— Уж ты лучше, Ардальон Борисыч, обручальные пояса закажи.
— Ну, на это у меня и денег не хватит, — ответил Передонов, не замечая насмешки, — я не банкир.
[Рутилов, как это ни странно, все еще не терял надежды выдать одну из сестер за Передонова. Поэтому ему не нравились разговоры о женитьбе Передонова на Варваре, и он, чтобы перевести разговор на другое, заговорил о вчерашнем приключении с писателями. После обильной выпивки у Мурина пьяные писатели заблудились на улицах, и набуянили. Городовые препроводили их в полицию. Так как исправник в тот день был в отъезде, а помощник исправника винтил у соборного протопопа, то войти в положение писателей было некому, — им пришлось переночевать в клоповнике (местное название того покоя при полицейском управлении, куда сажали задержанных полициею). На утро их выпустили, даже извинились перед ними.
Оказалось, что это приключение всем известно. Тем не менее заговорили о нем с одушевлением, с хохотом, и сообщали друг другу явно невероятные подробности.
Как раз в это время пришли писатели, — Тургенев в светлом пиджаке и в галстучке веревочкой, — он старался казаться изящным и нежным, — Шарик в блузе, с преувеличенно мужицкими ухватками.
Их засыпали вопросами, — правда ли, что они ночевали в кутузке? — правда ли, что их городовые колотили? — правда ли, что им на спине клейма поставили? Писатели с восторгом и ожесточением рассказывали о своем приключении.
Тургенев
— Это один из массы прискорбных фактов русской действительности. Куда ни поглядишь — русское недомыслие, русская безжизненность, русское остолбенение! — говорил он, с горьким презрением произнося слово «русское».
— Руси есть веселие пити, — с одобряющим смехом сказал Мурин.
Писатели посмотрели на него сердито, и Шарик грубо ответил:
— Совсем некстати вы это ляпнули.
Тургенев поддержал его:
— В клоповнике, помимо пьяниц, попадаются и совершенно трезвые интеллигенты. На это имеется масса прецедентов в судебной хронике. Наша «россейская» полиция, — кто же ее не знает!
— Да, мало ли душевных парней по острогам вшей кормят, — сказал Шарик.
Тургенев поучал:
— Россия не имеет еще существенной европейской гражданственности: свободы совести, свободы печати, неприкосновенности личности, свободы передвижения без паспорта.
В это время Передонов совершенно неожиданно и очень громко зевнул. Писателям это весьма не понравилось. Они гневно переглянулись.
— Только русские могут зевать и спать под тучей, — сказал Тургенев.
— Одни с храпом, другие нахрапом, — сурово заметил Шарик.
— Но все-таки наш инцидент, — горячо говорил Тургенев, — исключительно-возмутителен. Приезжие литераторы, цвет и соль интеллигенции, во главе со знаменитым Шариком, делают честь городу, нанося ему визит, — на них бы должны смотреть, как на почтенных гостей, а их альгвазилы тащат в кутузку! За это в Сибирь сослать мало. Нельзя допустить, чтобы каждый городовой мог глумиться над литературой.
— В Европах такой мерзости не могло бы случиться, — с уверенностью сказал Шарик.
Тургенев вздохнул, сверкнул глазками по-змеиному, и прошипел:
— Этот случай перейдет в вечность! Когда-нибудь в «Русской Старине» появятся мои мемуары. Там все это будет.
— А я не буду ждать потомства, — заявил Шарик, — я напишу письмо в немецкую или шведскую газету.
— Достанется вам за это? — опасливо осведомился Рутилов.
— Нет, за границей можно, — они на это не обращают внимания.
— Большая важность в участке посидеть, — сказал Мурин.
— А вы там сиживали? — запальчиво спросил его Шарик.
— Ну, вот, чего я там не видал! — обиженно ответил Мурин.
— Так вы и не можете судить о том, что значит провести ночь в темнице, — с одушевлением заговорил Тургенев. — Сырой мрак, голые стены, смрад, ядовитый, удушливый. За стеною — звон кандалов, свирепые возгласы угрюмых стражей, и чьи-то душу надрывающие стоны. Истомленный всем этим ужасом, опустишься на жесткое ложе, — и тотчас же нападают клопы, блохи, мокрицы, тараканы, тарантулы, и жалят, жалят нестерпимо. Вскакиваешь, хочешь идти, в благородном негодовании ломишься в двери, — свирепое рыканье пьяного башибузука, вооруженного нашею родною, всемирно-знаменитою нагайкою, мигом возвращает к покорности. Валишься на сырой, грязный пол, забываешься на полминуты, и видишь сны, — о, эти ужасные, горячечные, темничные сны! Ужас, ужас, трижды ужас! Позор, позор, стократ позор! Презренная Россия!