Мельмот скиталец
Шрифт:
— Завтра ночью, — после долгого молчания и едва внятно прошептала Исидора.
Она закрыла окно, и Мельмот тихо удалился.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Глава XXIII
454
Коль не ответит лиходей… — Четверостишие сочинено самим Метьгорином. Венчаются… — слова Констанции из исторической хроники Шекспира «Король Иоанн» (III. 1, 1).
Донья Клара, для которой писание писем было делом непривычным, трудным и важным, весь следующий день провела, перечитывая и исправляя свой ответ на послание супруга. При этом она нашла нужным столько всего исправить, вставить, заменить, переделать, вычеркнуть и переиначить, что в конце концов эпистола ее сделалась очень похожей на работу, которой она все это время занималась, — подновление вышитой еще когда-то ее бабушкой шпалеры, которая должна была изображать встречу царя Соломона с царицей Савской [455] . Все, что она делала, не только не восстанавливало эту шпалеру в прежнем виде, а напротив, неимоверно ее портило. Однако донья Клара продолжала сей напрасный труд, подобно соотечественнику своему в кукольном спектакле Маэсе Педро [456] , продолжая расточать иглой настоящий дождь прямых и ответных ударов, боковых и встречных выпадов, пока шпалера не дошла до такого состояния, что на ней стало уже невозможно узнать ни одной фигуры. Поблекшее лицо Соломона было теперь
455
…встречу царя Соломона с царицей Савской. — О посещении в Иерусалиме Соломона царицей савеев, приехавшей из Аравии, подробно рассказано в Библии. Царицу сопровождала чрезвычайно большая свита; верблюды ее были навьючены благовониями, грузом золота и множеством драгоценных камней. Царица Савская явилась к Соломону, чтобы испытать его мудрость различными загадками и осмотреть достопримечательности его дома. В ответ на подарки Соломон одарил ее с неменьшей щедростью (Третья книга Царств, 10, 1–13).
456
…в кукольном спектакле Маэсе Педро… — Метьюрин вспоминает эпизод из главы XXVI II части «Дон Кихота», в котором рассказано о спектакле кукольного театра, данного знаменитым раешником сеньором Маэсе («маэстро», «мастером») Педро, в котором представлено было, как доблестный Гайферос освободил Мелисандру. Присутствовавший на спектакле Дон Кихот услышал следующие слова мальчика, пояснявшего, что изображается на сцене: «Посмотрите, какое множество блестящей конницы выступает из города в погоню за любовниками-христианами… Я боюсь, что они догонят беглецов и приведут их обратно, прикрепив их к хвосту собственного коня… Какое это будет ужасное зрелище! Увидев перед собою столько мавров и услышав такой грохот, Дон Кихот подумал, что ему следовало помочь беглецам; он вскочил и громким голосом сказал: „Я не допущу, покуда я жив, чтобы в моем присутствии была нанесена такая обида знаменитому рыцарю и неустрашимому любовнику, дону Гайферосу. Стой, подлая сволочь! Не смей гнаться и догонять его, — не то тебе придется иметь дело со мной!“ И перейдя от слов к делу, он обнажил свой меч, одним скачком очутился у сцены и с невиданной яростью и быстротой стал осыпать ударами кукол-мавров; он валил их с ног, снимал головы, калечил и рассекал».
457
Мала ее доля (лат.).
458
Мала ее доля (Minima est pars sui). — Очевидно, реминисценция стиха из «Энеиды» (II, 6) Вергилия, взятого эпиграфом к XXVII главе (ср. ниже, прим. 1 к гл. XXVII).
В переделанном виде послание доньи Клары так же мало походило на то, чем оно было вначале, как старательно подновленная ею шпалера не походила на первоначальное кропотливое творение ее бабушки. Однако и там и тут донья Клара, которая ни за что не хотела отступать перед трудностями, возвращалась по многу раз к одному и тому же месту, и безжалостная усидчивость сочеталась в ней с редкостным терпением и неукротимым упорством. Впрочем, и в своем окончательном виде письмо это все же достаточно ярко выражало личность его автора. Кое-какие отрывки из этого послания могут, пожалуй, развлечь нашего читателя, но вместе с тем он, как мы полагаем, будет благодарен нам за то, что мы не заставляем его читать упомянутое письмо с начала и до конца. Вот как выглядят выбранные места из этого письма.
«Ваша дочь привязалась к своей религии, как к материнскому молоку, да иначе оно и быть не могло, ибо наше родовое дерево было посажено на истинно католическую почву и каждая его веточка именно на ней должна либо расцвесть, либо погибнуть. Для новообращенной — а отец Иосиф хочет, чтобы я так ее называла, — дочь ваша — побег, подающий надежды, и можно только пожелать, чтобы побег этот расцвел в лоне пресвятой церкви; для язычницы же она так послушна, смиренна и в ней столько девической мягкости, что примерным поведением своим, скромностью и добродетелью она вполне удовлетворяет меня, и матери католических семейств не вызывают у меня ни малейшей зависти. Напротив, иногда я просто жалею их, видя даже в девушках, получивших самое лучшее воспитание, — проявления легкомыслия, неимоверного, бросающегося в глаза тщеславия и опрометчивого стремления как можно скорее выйти замуж. У дочери нашей ничего этого нет — ни в поведении ее, ни в мыслях. Говорит она мало, а раз так, то, значит, она не может и много думать: она не предается никаким легкомысленным мечтам о любви и поэтому вполне может составить ту партию, которую вы для нее избрали.
Дражайший супруг мой, я хочу, чтобы ты обратил внимание на одно обстоятельство и, узнав его, хранил в тайне как зеницу ока, — дочь наша повредилась умом; не вздумай только сказать об этом дону Монтилье, будь он даже прямым потомком самого Кампеадора [459] или Гонсало из Кордовы [460] . Умственное расстройство ее ни в какой степени не помешает ее замужеству и ничего в нем не изменит, ибо, да будет тебе известно, оно проявляет себя лишь по временам, и притом в такие часы, когда самый ревнивый мужчина и тот ничего не заметит, если ему кто-нибудь не скажет об этом заранее. Ей взбредают на ум странные причуды; она, например, начинает утверждать, что еретики и язычники не будут прокляты навеки (да хранит нас от этого господь!), что совершенно очевидно проистекает от ее безумия, однако супруг ее, доведись ему все проведать, как истый католик сумеет справиться с ее недугом с помощью церкви и своей супружеской власти. Чтобы ты лучше мог узнать всю правду о том, о чем я сейчас с тяжелым сердцем тебе сообщаю, и все святые, и отец Иосиф (который не даст мне солгать, ибо он в некотором роде направляет мое перо) тому порукой, что дня за четыре до того, как нам уехать из Мадрида, когда мы с ней отправились в церковь, и, поднимаясь по лестнице, я собиралась подать милостыню нищей, что стояла закутанная в плащ и держала в руках обнаженного младенца, дабы возбудить этим в людях сострадание, дочь моя схватила меня за рукав и прошептала: „Матушка, не может быть, что это ее ребенок, посмотрите, сама она прикрыта, а он обнажен. Будь она действительно его матерью, она прежде всего прикрыла бы его, а не куталась бы сама“. Оказалось, что так оно и было: впоследствии я узнала, что эта несчастная взяла ребенка у другой, еще более жалкой женщины, и милостыня, которую я подала, пошла в уплату за день найма; однако все это ни в коей мере не опровергает того, что дочь наша не в своем уме, ибо свидетельствует о том, что она не знает обычаев и нравов нищих в нашей стране, а равно, в известной степени, и о том, что она сомневается в пользе, приносимой подаянием, отрицать которую, как тебе известно, могут одни лишь еретики или безумцы. Есть еще и другие весьма прискорбные доказательства ее умственного расстройства, которые замечаются каждый день, однако, не желая изливать на твою голову столько чернил, — отец Иосиф хочет, чтобы я называла их словом atramentum [461] , — добавлю к этому всего несколько подробностей, чтобы вывести тебя из дремоты, в которую легко могло наподобие зелья повергнуть тебя мое навевающее сон послание».
459
…потомком самого Кампеадора… — Имеется в виду Сид — герой прославленного цикла испанского эпоса (см. выше, прим. 7 к гл. III). Исторический Сид (имя его было Руй Диас) первые свои подвиги совершил на службе у инфанта Санчо, сына короля Кастилии Фернандо I. Когда Санчо стал королем Кастилии, Руй Диас сделался верным его помощником, начальником всех его войск. Когда в 1066 г. между Кастилией и Наваррой возник спор из-за одного замка, постановлено было решить дело поединком. Сид — Руй Диас, выступивший на стороне Кастилии, победил соперника и получил за этот подвиг прозвание «Кампеадор», что значит «Ратоборец».
460
…Гонсало из Кордовы. — Имеется в виду знаменитый испанский полководец Фернандес Гонсало де Кордова (Gonzalo de Cordova, 1453–1515), овладевший в 1492 г. Гранадой, последней опорой мавров на Иберийском полуострове.
461
Чернила (лат.).
— Ваше преподобие, — сказала донья Клара, поглядев на отца Иосифа, который диктовал ей эту строку, — дон Франсиско догадается, что последнюю строку писала не я: он слышал эти слова в одной из ваших проповедей. Позвольте мне рассказать еще про случай на балу: он неопровержимо показывает, что дочь моя повредилась умом.
— Добавляйте или сокращайте, соединяйте или разъединяйте, ради бога, делайте все, что вам заблагорассудится! — выпалил отец Иосиф, которого выводили из себя постоянные вычеркивания и вставки, вносившие путаницу в написанные под его диктовку строки. — Хоть в том, что касается стиля, я и могу кое-чем похвастать, надо сказать, что во всей Испании нет ни одной курицы, которая скребла бы с таким усердием навозную кучу, как вы скребете бумагу! Только, ради бога, продолжайте! А если господу будет угодно послать к вашему супругу гонца, может быть он что-нибудь и сообщит о себе со следующей почтой, а то ведь нечего и думать, что вы когда-нибудь закончите это письмо.
Выслушав все эти воодушевляющие и лестные для нее речи, донья Клара принялась перечислять еще кое-какие заблуждения и странные поступки своей дочери, которые женщине этой, чей ум с самой минуты его пробуждения был стянут, сдавлен и покалечен тугими пеленками предрассудков, могли показаться проявлениями безумия. Приводя различные доказательства своей правоты, она припомнила, что Исидору в первый раз привели в христианский католический храм в страстной четверг, когда все огни в храме погашены, в глубоком мраке поется «Miserere» [462] [463] , кающиеся истязают себя и вместо молитв со всех сторон слышны только стоны,
462
«Помилуй» (лат.).
463
«Помилуй» («Miserere»)… — Католическая молитва на слова 56 псалма («Miserere mei, Deus, miserere mei, quonium in te confidit anima mea», т. е. «Помилуй мя, боже, помилуй мя, ибо на тебя уповает душа моя»).
— Здесь молятся богу, — был ответ.
По окончании великого поста ее привезли на роскошный бал, где веселые фанданго сменялись нежными звуками сегидильи [464] и где удары кастаньет и бренчанье гитар поочередно направляли легкие движения упоенно танцующих юношей и девушек и серебристые голоса красавиц, воспевавших любовь. Восхищенная всем, что она видела и слышала в этот вечер, — лицо ее то и дело испещрялось прелестными ямочками улыбок и все светилось, как обласканный лунными лучами ручеек, — она порывисто спросила:
464
…веселые фанданго сменялись нежными звуками сегидильи… — Испанские народные танцы fandango и seguidilla (испанская песня и танец быстрого темпа).
— А эти люди разве не молятся богу?
— Что ты, дочь моя? — возмутилась, донья Клара, случайно услышавшая эти слова. — Это суетная и греховная игра, придуманная дьяволом для того, чтобы обманывать детей греха, ненавистная небу и всем святым и презираемая людьми благочестивыми.
— Значит, есть два бога, — сказала Исидора, вздохнув, — бог улыбок и счастья и бог стонов и крови. Как бы я хотела служить первому из них!
— Я сделаю все, чтобы ты служила второму, язычница и нечестивица! — ответила донья Клара, после чего поспешно увезла ее домой, боясь, как бы слова ее не вызвали скандала. Все эти случаи, равно как и много им подобных, были хоть и с большим трудом, но все же включены в длинное послание доньи Клары, которое сложил и запечатал сам отец Иосиф (поклявшийся своим саном, что ему легче было бы изучить два десятка страниц Библии на разных языках, чем перечесть его еще раз) и которое было потом отправлено дону Франсиско.
Все повадки и все движения дона Франсиско были отмечены такой медлительностью, а его нелюбовь писать письма, за исключением деловых, иными словами, относящихся к торговле, которую он вел, была так хорошо известна, что донья Клара не на шутку встревожилась, когда вечером того дня, когда она наконец отправила свое письмо, она получила еще одно от своего супруга.
О том, что содержание второго письма оказалось достаточно необычным, можно судить уже по тому, что донья Клара и отец Иосиф просидели над ним почти всю ночь, совещаясь друг с другом и обуреваемые тревогой и страхом. Разговор их был настолько напряженным, что, как потом рассказывали, они не прервали его даже на те часы, когда хозяйке дома надлежало читать вечерние молитвы, и что монах даже не вспомнил о своем ужине. Все их искусственно созданные привычки, все вошедшие в обычай поблажки друг другу, вся лицемерная жизнь того и другой окунулись в самый настоящий неизбывный страх, который охватил их души и утвердил свою власть над обоими тем требовательнее и жесточе, чем дольше и упорнее они ему противились. Страх этот до такой степени их подавил, что тщетными оказались все попытки их избавиться от него, беспомощными — советы, которые они давали друг другу, и бессмысленными — слова утешения, которыми они хотели друг друга подбодрить. Они читали и перечитывали это необычное письмо и после каждого раза все больше мрачнели их мысли, все более путаными становились слова и все более унылыми взгляды. Они то и дело устремляли их на листы бумаги, лежавшие на письменном столике черного дерева, а затем, вздрагивая, спрашивали друг у друга взглядами же, а порою словами: «Не кажется ли вам, что кто-то ходит по дому?».
В письме этом среди других сообщений, не интересных для нашего читателя, было и нечто весьма необычное, а именно:
«По пути из города, где я высадился на берег, в тот, откуда я сейчас вам пишу, мне привелось встретиться с неизвестными мне людьми, от которых я услыхал вещи, имевшие прямое ко мне отношение (они не упоминали об этом, однако страх мой мне все разъяснил) — именно в том, что может особенно больно задеть и уязвить сердце христианина, у которого есть дочь. Об этом я расскажу вам, когда у нас будет больше времени. Все это очень страшные вещи, и мне, может быть, понадобится помощь какого-нибудь духовного лица, для того чтобы правильно их понять и постичь всю их глубину.
Однако я могу доверительно сообщить тебе, что, после того как я расстался с людьми, с которыми у меня был этот весьма странный разговор, содержание которого я никак не могу передать в письме, я вернулся к себе в комнату полный грустных и тягостных мыслей и, усевшись в кресло, погрузился в раздумье над томом, содержавшим легенды о душах умерших, которые, однако, ни в коей мере не противоречили учению святой католической церкви, иначе бы я одним пинком затолкал эту книгу в горевший передо мной в камине огонь и оплевал потом пепел. И вот под впечатлением то ли встречи с людьми, которых мне привелось в этот день увидеть (никто, кроме тебя, никогда не должен знать, о чем у нас был с ними разговор), то ли — книги, которую я читал, содержавшей кое-какие отрывки из Плиния, Артемидора и других [465] и переполненной историями, которые мне не следует сейчас повторять, но в которых, вообще-то говоря, шла речь об оживлении умерших и все рассказывалось в должном соответствии с нашим католическим представлением о христианских душах, пребывающих в чистилище, и обо всем, что сопутствует им там, — о цепях, о вечном огне, о том, как, говоря словами Плиния: „Apparebat eidolon senex, macie et senie confectus“ [466] [467] ; то ли, наконец, от усталости после моего одинокого путешествия, или еще по какой-то неизвестной мне причине, но только, чувствуя, что голова у меня в этот вечер не такая, чтобы я мог предаваться общению с книгами или собственным мыслям, и что, хоть меня и клонит ко сну, ложиться спать мне совсем не хочется, — состояние, которое мне не раз случалось испытывать, равно как и другим людям, — я вынул письма из ящика стола, куда я обыкновенно кладу их, и перечел то место, где вы описываете нашу дочь, какой она была тогда, когда ее нашли на этом проклятом языческом острове. И, уверяю тебя, описание это так глубоко врезалось в сердце того, кому еще ни разу не случалось прижать к груди родное дитя, что, право же, ни один испанский художник не мог бы изобразить ее лучше, нежели ты.
И вот, стараясь представить себе эти синие глаза, упрямые локоны, которые не хотят слушаться своей новой госпожи — прически, и очертания ее тонкого стана и думая, что нежное существо это скоро окажется в моих объятиях и будет просить у своего христианского отца христианского же благословения, сидя в своем кресле, я задремал. И сны мои переплелись с тем, о чем я только что думал наяву: мне привиделось, что прелестное это существо, такое любящее, такое чистое, сидит возле меня и просит моего благословения. Наклонясь, чтобы благословить ее, я сполз со своего кресла и — проснулся. Я говорю „проснулся“, потому что все, что за тем последовало, я видел настолько же ясно, как стол и стул в этой комнате и вообще любой предмет, которого я мог коснуться рукою. Напротив меня сидела неизвестная мне женщина; одета она была как испанка, только ноги ее были укрыты ниспадавшим до полу покрывалом. Сидела она недвижно, казалось, ожидая, что я первый заговорю с ней.
— Чего тебе надобно здесь? — спросил я, — и зачем ты здесь?
Незнакомка не подняла вуали, губы и руки ее были по-прежнему неподвижны. Голова моя была полна слышанным и прочитанным, и, осенив себя крестным знамением и произнеся молитвы, я встал и подошел совсем близко к сидевшей.
— Чего тебе надобно? — спросил я. — Зачем ты сюда явилась?
— Отца, — ответила неизвестная.
Она подняла вуаль, и глазам моим предстала дочь моя Исидора, точь-в-точь такой, какой ты описывала ее в твоих многочисленных письмах. Можешь себе представить, что я испытал! Я совсем обомлел, правду говоря, даже испугался, увидав ее величавую, но странную красоту. Смятение мое и тревога не только не улеглись, но, напротив, еще возросли, когда пришелица встала и, указывая на дверь, сквозь которую она сразу же вслед за тем прошла, с какой-то таинственной вкрадчивостью и поспешностью произнесла in transitu [468] слова, звучавшие примерно так:
— Спаси меня! Спаси меня! Не медли ни минуты, не то я погибла.
И клянусь тебе, жена, ни тогда, когда она сидела напротив меня, ни тогда, когда уходила, я не слышал ни шелеста ее платья, ни шума шагов, ни вздоха. Только когда она уже ушла, раздался такой звук, как будто по комнате пронесся порыв ветра, и ее вокруг окутал туман, который потом рассеялся: тогда я почувствовал, что глубоко вздохнул, так, как будто грудь моя освободилась вдруг от ужасной тяжести. Я потом просидел еще около часу, раздумывая над тем, что видел, и не зная, что же все это было — сон наяву или похожая на сон явь. Я обыкновенный смертный; мне свойственно чувство страха, и я могу заблуждаться, но вместе с тем я — христианин и католик и, как ты помнишь, всегда решительно осуждал все твои россказни о духах и видениях, за исключением тех. что освящены авторитетом пресвятой церкви и упоминаются в житиях ее мучеников и святых.
Видя, что все мои тягостные раздумья ни к чему не приводят и что им нет конца, я улегся в постель, где долго пролежал, ворочаясь с боку на бок и тщетно пытаясь уснуть; под утро, едва только я забылся крепким сном, меня разбудил какой-то шум, как будто занавеска колыхалась от ветра. Я вскочил и, отдернув ее, огляделся вокруг. Сквозь ставни в комнату пробивался дневной свет. Но все равно я не мог бы разглядеть окружавшие меня предметы, если бы не горевшая на камине лампа, свет которой, хоть и довольно тусклый, позволял, однако, ясно все различить. И при этом свете я увидел возле двери фигуру, в которой взгляд мой, ставший еще зорче от страха, опознал ту, которая мне уже являлась.
— Слишком поздно, — жалостным голосом произнесла она, печально махнув рукой, и тут же исчезла.
Должен тебе признаться, что это второе посещение наполнило меня таким ужасом, что, не будучи уже в силах пошевельнуть ни рукой ни ногой, я замертво повалился на подушку. Помню только, что слышал, как часы пробили три».
465
…кое-какие отрывки из Плиния, Артемидора и других… — О Плинии см. выше, прим. 1 к гл. III. Артемидор Эфесский, живший в конце II в. до н. э., был автором сочинения в 5 книгах «Онейрокритика», имевшего целью подтвердить фактами пророчествевное значение снов и содержащего в себе также разносторонние сведения о нравах и обычаях античного мира.
466
Появлялся призрак — то был старик костлявый и обагренный кровью (лат.).
467
Появлялся призрак… обагренный кровью («Apparebat eidolon senex… confectus»). — Та же цитата из «Писем» Плиния, но в усеченном виде, была уже приведена в эпиграфе к гл. III (см. прим. 1).
468
На ходу (лат.).