Мельмот скиталец
Шрифт:
Вы знаете, сэр, что все, что рассказывается о внутренней дисциплине Инквизиции, в девяти случаях из десяти сплошные выдумки, ибо узники ее связаны клятвой ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что происходит в ее стенах; тот же, кто способен нарушить эту клятву, вряд ли остановится и перед искажением истины в части тех или иных подробностей — искажением, которое становится понятным, коль скоро сама клятва уже нарушена. Что же касается меня, то я связал себя клятвенным обещанием, которое никогда не позволю себе нарушить; я поклялся, что не открою никому ни того, как я попал в эту тюрьму, ни того, каким допросам меня там подвергали. Мне позволено сообщить о том и о другом лишь в самых общих чертах, поелику обстоятельства эти неразрывно связаны со всем моим необыкновенным рассказом. Первый мой допрос закончился для меня довольно благоприятно: были высказаны сожаления и упреки по поводу моей непреклонной решимости и моего отвращения к монашеской жизни, однако от допрашивавших меня я не услышал никакого намека на что-либо другое, ничего такого, что могло бы пробудить ни с чем не сравнимый уже страх, который закрадывается в сердце того, кто томится в стенах тюрьмы Инквизиции. Поэтому я был так счастлив, как только может быть счастлив человек в одиночестве, во мраке, лежа на соломенной подстилке и питаясь одним только хлебом и водой, пока через четыре дня после моего первого допроса я не был вдруг среди ночи разбужен светом, настолько ярким, что я сразу же вскочил. Потом неизвестное мне лицо удалилось и унесло с собою светильник, и тогда я вдруг увидел, что в дальнем углу комнаты кто-то сидит.
Обрадовавшись, что наконец вижу перед собою человеческое существо, я вместе с тем настолько
— А можно ли здесь вообще произносить слово «надежда»? — воскликнул я, не в силах сдержать себя.
Он ответил мне все тем же мягким, улещивающим тоном; не касаясь особых обстоятельств, в которых оба мы находились, он дал мне понять, что страдальцы, которым позволено встречаться и разговаривать друг с другом, могут находить утешение в этих спасительных встречах.
Человек этот приходил ко мне несколько ночей подряд; и я не мог не обратить внимание на три странных обстоятельства, связанных с его посещением и вообще с его видом. Первым из них было то, что он за все время ни разу не поднял на меня глаз; он садился то боком, то спиною ко мне, менял позу, переходил на новое место, прикрывал глаза рукою; когда же ему приходилось смотреть на меня или когда я неожиданно встречал его взгляд, я убеждался, что за всю жизнь ни разу не видел еще в человеческих глазах такого яркого блеска. Вокруг была такая тьма, что я постарался заслониться рукой от этого ослепительного света. Вторым не менее странным обстоятельством было то, что человек этот, по-видимому, совершенно беспрепятственно и без чьей-либо помощи проникал ко мне в камеру и столь же легко уходил оттуда; у меня было такое ощущение, что ему дали ключ от нее и что во всякое время дня и ночи он мог входить туда, что ему не нужны были никакие разрешения и что запретов для него тоже не существовало, что он совершенно запросто расхаживал по всем тюрьмам Инквизиции, имел доступ во все ее тайники. И, наконец, он не только говорил полным голосом и очень отчетливо, не в пример тому шепоту, который я слышал все время вокруг себя, но и резко осуждал всю систему Инквизиции и открыто высказывал негодование свое по поводу действий как самих инквизиторов, так и всех пособников их и приспешников, начиная со святого Доминика и кончая самым низшим из служителей. Все это говорилось с таким осуждением, с такой бешеной яростью, с такой язвительной иронией, которая, как видно, вошла у него в привычку, с такой необузданной свободой, с такой странной и вместе с тем оскорбительной суровостью, что я не находил себе места от страха.
Вы, должно быть, знаете, сэр, а если нет, то узнаете сейчас, что Инквизиция располагает особыми лицами, которым позволено утешать узников в их одиночестве при условии, что, завязав с ними дружеские отношения, те помогут выведать у них тайны, чего иногда не удается сделать, даже пуская в ход пытку. Я сразу же установил, что мой посетитель не принадлежал к числу этих лиц: слишком явной была его враждебность ко всей системе, слишком непритворно его негодование. К тому же его непрерывным посещениям сопутствовало еще одно обстоятельство, и оно вселило в меня такой ужас, перед которым, казалось, бледнели все ужасы Инквизиции.
Он постоянно в рассказах своих намекал на какие-то события и на лиц, которые относились к временам столь давним, что никак нельзя было представить себе, что человек может все это помнить. Потом, словно спохватившись, он умолкал, после чего продолжал свой рассказ, только усмехнувшись своей рассеянности. Эти постоянные упоминания о давно минувших событиях и о людях, которых давным-давно уже нет в живых, производили на меня неописуемо странное впечатление. Рассказы его были яркими, разнообразными, свидетельствовали о его уме, но в них столь часто упоминались люди, давно уже умершие, что я невольно причислял к ним и своего собеседника. Он сообщал мне множество мелких исторических фактов, и, так как все это были вещи мне неизвестные, я слушал его с большим интересом: ведь говорил он только о том, что видел собственными глазами. Рассказывая о Реставрации в Англии, он повторял известные слова королевы-матери, Генриетты Французской, что, знай она во время своего первого приезда английский язык так же хорошо, как и во время второго, ее никогда бы не свергли с престола [258] .
258
…ее никогда бы не свергли с престола. — Генриетта Мария (1609–1669), с 1625 г. жена английского короля Карла I, казненного в 1649 г., была младшей дочерью французского короля Генриха IV н потому ее называли в Англии Генриеттой Французской. Во время гражданской войны в Англии она дважды возвращалась во Францию, в 1642 и 1644 гг., затем снова вернулась в Англию после Реставрации, но пять лет спустя (1665), во время эпидемии чумы в Лондоне, покинула эту страну навсегда.
— Я стоял в эту минуту возле ее кареты, — к моему удивлению, добавлял он, — тогда это была единственная карета во всем Лондоне [259] [260] .
Потом он начинал рассказывать о роскошных празднествах, которые устраивал Людовик XIV, и с поразительной точностью описывал великолепную колесницу, на которой восседал монарх, изображавший собою бога солнца [261] , в то время как титулованные сводники и потаскухи его двора следовали за ней, изображая собою толпу небожителей. Потом он переходил к смерти герцогини Орлеанской [262] , сестры Карла II, к грозной проповеди священника Бурдалу, произнесенной у смертного одра красавицы королевской крови, которая, как подозревали, была отравлена, и при этом говорил:
259
Я где-то читал об этом, но сам этому не верю. Упоминание о каретах есть у Бомонта и Флетчера, а Батлер в своих «Посмертных сочинениях» говорит даже о «каретах со стеклами». (Прим. автора).
260
…о «каретах со стеклами». — В тексте речь идет, собственно, не о каретах вообще, а именно о «каретах со стеклами» (glass-coach), о которых Метьюрин уже упомянул выше (см. прим. 16 к гл. III); подобные кареты действительно появились в Лондоне в 1667 г. Об очерках Батлера см. выше, прим. 24 к гл. I.
261
…монарх, изображавший собою бога солнца… — Французский король Людовик XIV от придворных льстецов получил прозвание Король-Солнце. Вольтер в своей книге «Век Людовика XIV» (1752, гл. XXV) утверждает, что мысль предложить в качестве эмблемы короля «солнце, льющее лучи на земной шар, с девизом: „Я один стою многих“»(«Nee pluribus impar»), пришла в голову некоему антикварию по имени Дуврие. «Это было в некотором роде подражанием испанской эмблеме, представленной Филиппу II», — сообщает Вольтер и пишет далее, что во Франции «этот девиз имел чрезвычайный успех. Герб короля, мебель, гобелены, скульптуры были им украшены». Вольтер вспоминает также о стихах поэта Исаака де Бенсерада для короля, изображавшего восходящее солнце в балете «Ночь», впервые представленном в театре «маленького Бурбона» («du petit Bourbon») 23 февраля 1653 г. (ср.: A. Dumas. Louis XIV et son siecle, t. IV. Bruxelles. 1845, p. 22).
262
…смерти герцогини Орлеанской… — Генриетта Английская (1644–1670), дочь английского короля Карла I и Генриетты Марии Французской, родилась в Англии в разгар гражданской войны и в младенчестве была увезена матерью во Францию,
— Я видел множество роз у нее на будуарном столике, — они должны были в тот вечер украсить ее на балу, а рядом, прикрытые кружевами ее вечернего платья, стояли дароносица, свечи и миро.
Потом он переходил к Англии; он говорил о злосчастной, всеми осужденной гордости жены Иакова II [263] , которая сочла для себя «оскорбительным» сидеть за одним столом с ирландским офицером, сообщившим ее супругу (в то время еще герцогу Йоркскому), что в качестве офицера на австрийской службе он однажды сидел за столом, а в это время отец герцогини (герцог Моденский) стоял позади, ибо был всего-навсего вассалом германского императора.
263
…всеми осужденной гордости жены Иакова II… — Речь идет о Марии Моденской (1658–1718), дочери герцога Моденского Альфонсо, вышедшей замуж в 1673 г. за английского короля Иакова II; в Англии она была очень непопулярна как ревностная католичка. Упоминаемый ниже отец ее, герцог Моденский, был по происхождению французским дворянином и до получения титула герцога именовался графом Мормуароном (Esprit de Raymond de Mormoiron, Comte, 1608–1672).
Все это были известные вещи, и рассказать о них мог кто угодно, однако он описывал каждую самую ничтожную подробность настолько обстоятельно, что у вас создавалось впечатление, что он видел все это собственными глазами и даже разговаривал с лицами, о которых шла речь в его рассказе. Я слушал его с любопытством, к которому примешивался ужас.
Под конец, вспоминая один незначительный, но характерный случай, происшедший в царствование Людовика XIII, он рассказал его в следующих выражениях [264] . «Однажды вечером после празднества, где вместе с королем находился кардинал Ришелье [265] , последний, едва только объявили, что карета его величества подана, имел дерзость выбежать из дверей раньше самого короля. Его величество не выказал ни малейшего гнева по поводу подобной самонадеянности министра и с большим bonhomie [266] сказал:
264
Случай этот рассказан, если не ошибаюсь, в «Еврейском шпионе». (Прим. автора).
265
…кардинал Ришелье… — Армян Жан дю Плесси Ришелье (1585–1642) — кардинал (с 1622 г.), герцог-пэр (с 1631 г.). С 1624 г. Ришелье был первым министром французского короля Людовика XIII и фактическим правителем Франции. Анекдот об услужливости и находчивости Ришелье, приведенный в тексте, по словам самого Метьюрина, взят им («если я не ошибаюсь») из «Еврейского шпиона». Однако Метьюрин заблуждался. В действительности он взял этот анекдот из другой книги, озаглавленной (приводим в сокращении) «Письма Турецкого шпиона, жившего сорок пять лет в Париже: в которых дается отчет…о наиболее примечательных событиях… в Европе… между 1637 и 1682 гг.» («Letters, writ by a Turkish Spy, who Kv’d five and forthy years… at Paris giving an Account… of the most remarkable transactions of Europe… from 1637 to 1682»). Это 8-томное издание, переведенное с французского У. Бредшо (W. Bradshaw), впервые вышло в Лондоне в 1687–1693 гг. и затем много раз переиздавалось: двадцать второе издание указанного перевода появилось в 1734 г., двадцать шестое — в 1770 г. Автором этой знаменитой книги, положившей начало новому жанру — сатирических псевдописем воображаемого иностранца, живущего за границей, и вызвавшей много подражаний (среди последних находятся «Персидские письма» Монтескье и «Гражданин мира» О. Голдсмита), был Джованни Паоло Марана, генуэзец, живший в Париже. Написанный им «Турецкий шпион» впервые появился в Париже в 1684 г. В книге помещены фиктивные письма воображаемого турецкого шпиона по имени Махмуд, посланного Оттоманской Портой для получения сведений о европейских государствах, придворных нравах и т. д. Цитированный Метьюрином анекдот находится в III томе «Турецкого шпиона» (письмо Э 3).
266
Добродушием (франц.).
— Его высокопреосвященству, господину кардиналу, всюду хочется быть первым.
— Первым, чтобы служить вашему величеству, — не растерявшись и с удивительной учтивостью ответил кардинал и, выхватив факел из рук стоявшего рядом со мной пажа, стал светить королю, который в это время садился в карету».
Эти вдруг вырвавшиеся у него слова поразили меня, и я спросил: «А вы разве там были?».
Он не дал мне прямого ответа и сразу же переменил разговор, стараясь отвлечь мое внимание всякого рода забавными подробностями истории нравов этого времени, причем снова говорил с той удивительной точностью, от которой мне становилось не по себе. Должен сознаться, что удовольствие, которое он доставлял мне своими рассказами, было в значительной степени омрачено тем странным ощущением, которое я испытывал от присутствия этого человека и от разговора с ним. Он удалился, и я стал жалеть, что его нет со мной, хоть и не в состоянии был разобраться в том необыкновенном чувстве, которое овладевало мною, когда он сидел у меня.
Спустя несколько дней я был вызван для второго допроса. Накануне вечером меня посетило одно из должностных лиц. Люди эти отнюдь не являются обычными тюремными надзирателями, они в известной степени облечены доверием высших властей Инквизиции, поэтому я с надлежащим почтением отнесся ко всему, что человек этот мне сообщил, тем более что сообщение это было сделано подробно и четко и в таких прямых выражениях, каких я никак не ожидал услышать из уст служителя этого безмолвного дома. Обстоятельство это насторожило меня, я стал ждать, что мне сообщат нечто чрезвычайное, и все сказанное им подтвердило мои ожидания, причем еще в большей степени, нежели я мог думать. Он без всяких обиняков сказал мне, что недавно произошло событие, давшее повод для волнения и тревоги, каких до этого времени Инквизиция никогда не знала. Было донесено, что в кельях некоторых узников появлялась неизвестная фигура, изрекавшая нечто враждебное не только католической религии и порядкам, установившимся в Святейшей Инквизиции, но и религии вообще, вере в бога и в загробную жизнь. Он добавил, что сколь ни были бдительны надзиратели, пытавшиеся выследить это странное существо и застать его в одной из келий, им это ни разу не удавалось, что численность стражи удвоена, что все меры предосторожности приняты, но что до сих пор эти действия не имели никакого успеха и что все сведения, которыми они располагают касательно этого странного посетителя, поступали к ним только от самих узников, в чьи кельи тот проникал и к кому обращался в выражениях, по-видимому заимствованных у Врага рода человеческого, для того чтобы окончательно погубить этих несчастных. Сам он до сих пор не принимал никакого участия в этих розысках, но он уверен, что те чрезвычайные меры, которые приняты в самые последние дни, не дадут больше этому посланцу нечистой силы оскорблять и позорить Святое судилище. Он посоветовал мне подготовиться к разговору об этом вторжении, ибо на ближайшем допросе моем о нем непременно пойдет речь и, может быть, даже допрашивающие меня будут более настойчивы, чем я могу ожидать. Сказав все это и поручив меня милости божьей, он удалился.