Мельник из Анжибо
Шрифт:
— Что ты сказал? — спросил нищий.
— Ничего, дядюшка, — ответил мельник, заметив, что у старика в груди начался прерывистый хрип, — я говорю, что вы правильно сделали, раз уж вам взбрело в голову просить милостыню верхом!
— Вы кончили, нотариус? — произнес Кадош слабеющим голосом. — Больно медленно вы пишете! Я уж засыпать начал. Быстрей шевелитесь, законник, не тяните!
— Готово! — сказал нотариус. — Сумеете подписаться?
— Получше, чем вы! — ответил Кадош. — Но я плохо вижу. Дайте мне мои очки и понюшку табаку.
— Вот, возьмите! — сказала мельничиха.
—
— А вы не забыли чугунок и его содержимое?
— Конечно, нет! — ответил господин Тайян.
— И правильно сделали! — сказал Кадош подчеркнуто ироническим тоном. — Хотя все, что я вам тут наговорил, — басня. Я ее сочинил, чтобы посмеяться над вами.
— Я не сомневался в этом! — радостно воскликнул мельник. — Будь у вас эти деньги, вы бы вернули их по принадлежности. Вы же всегда были порядочным человеком, дядюшка!.. Правда, вы украли мою кобылу, но это одна из ваших шуточек; вы бы привели ее обратно! Бросьте, не подписывайте эту чепуху! Мне ваш скарб без надобности, а какому-нибудь бедняку он может пригодиться. Да, впрочем, у вас, может быть, есть какой-нибудь родственник; я не хочу, чтобы он лишился хоть одного су из той малости, что вы скопили.
— Нет у меня родственников! Я их всех похоронил, слава богу! А что до бедняков, то я их презираю! Дай мне перо, или я тебя прокляну!
— Ладно, ладно, позабавьтесь, дядюшка! — сказал мельник, передавая ему перо.
Нищий поставил свою подпись; потом, с ужасом оттолкнув от себя бумагу, закричал:
— Заберите, заберите от меня это! Она на меня накличет смерть!
— Порвать ее? — спросил Большой Луи, готовый привести свои слова в исполнение.
— Нет, нет, не рви! — запротестовал нищий, в последний раз собрав свою волю. — Положи ее себе в карман, мой мальчик, и, может быть, ты на этом не потеряешь. Да, а лекарь-то где же? Он мне нужен, чтобы прикончил меня поскорее, ежели мне суждено еще долго так мучиться!
— Придет, придет! — успокоила его мельничиха. — И кюре придет с ним. Я позвала обоих.
— Кюре? — переспросил Кадош. — А его-то зачем?
— Чтобы сказать вам слово утешения, папаша Кадош. Вы ведь всегда помнили о боге, и душа ваша заслуживает заботы о себе, как и всякая другая. Я уверена, что господин кюре не откажется приехать к нам, чтобы дать вам причаститься святых даров.
— Значит, пропащее мое дело? — произнес умирающий с глубоким вздохом. — Коли так — довольно глупостей! Пусть этот кюре идет ко всем чертям, хотя он по сути добрый малый и не дурак выпить. Но попам я не верю. Я почитаю господа бога, а священников не уважаю. Господь дал мне деньги, а священник заставил бы меня их вернуть. Дайте мне умереть спокойно! Племянник, ты обещаешь мне раскроить дубиной башку проклятущему колымажнику?
— Ну, не то чтобы раскроить башку, но отдубасить как следует обещаю.
— Хватит болтать! — резко сказал нищий, подняв бескровную руку. — Я бы хотел умереть за разговором, да сил нет.
Нищий снова упал навзничь, и вскоре дыхание в его груди стало клокочущим и свистящим. Он сильно покраснел, затем кровь опять отлила от его лица. Несколько минут он постонал, испуганно открыл глаза, словно смерть предстала перед ним в зримом обличье, и вдруг, слегка улыбнувшись, как если бы к нему вернулась надежда на жизнь, испустил дух.
Смерть человека, даже очень плохого, ощущается благочестивыми душами как таинственное и многозначительное событие, внушает им богобоязненный трепет и потребность в сосредоточенном молчании. Все, кто был на мельнице, словно застыли, погруженные в печаль, когда нищий старик Кадош скончался. Несмотря на его пороки и шутовство, несмотря далее на его странную исповедь, в правдивость которой действительно поверил один нотариус, мельничиха и ее сын питали дружеское расположение к старику просто потому, что привыкли делать ему добро; ибо если верно суждение, что нас ненавидят за нам же причиненное зло, то следует признать справедливым и обратное заключение.
Мельничиха опустилась на колени у кровати и стала произносить слова молитвы. Лемор и мельник в мыслях также вознесли моление тому, в чьей руце высшая справедливость, чтобы он в неизреченном милосердии своем не покинул бессмертную душу, некогда ниспосланную им с небес и прошедшую свой путь земной в неприглядном обличье этого несчастного, жалкого человека.
Только нотариус спокойно отвернулся и проглотил чашку чаю, равнодушно произнеся: «Ite, missa est, Dominus vobiscum!» [38]
38
Ступайте, обедня совершена, с вами бог (лат.).
— Слушай, Большой Луи, — сказал он затем, вызвав мельника из комнаты, — надо сейчас же отправляться в Же-ле-Буа, до того, как туда дойдет известие о его кончине. А то какой-нибудь бродяга вроде него самого перевернет всю хижину вверх дном и вытащит из гнезда яичко.
— Какое еще яичко? — удивился мельник. — Что там есть? Свинья да какие-нибудь лохмотья?
— Нет, чугунок!
— Сказки это, господин Тайян!
— И все-таки надо посмотреть. А кроме того, там твоя лошадь.
— Ах, да, моя старая, верная Софи! Вы правы, я и забыл совсем! Она такая добрая, и дружим мы с ней так давно, что грех не съездить за пей хоть в какую даль! Мы же с ней почти однолетки, она да я. Еду! Ну, а что, если он и про нее наврал, посмеялся надо мной? Старикан был большой шутник…
— Поезжай, поезжай, говорю тебе, не ленись! Я верю в этот — как его там? — чугунок, или железный горшок, и вера моя «тверда, как железо», говоря по-нашему, по-местному.
— Но скажите на милость, господин Тайян, неужто этот клочок бумаги, который вы измарали себе на забаву, в самом деле имеет какую-то ценность?