Мельник из Анжибо

Санд Жорж

— Но вы имеете в виду только эти деньги, Большой Луи, а подумайте, сколько еще людей может благодаря вам осчастливить госпожа де Бланшемон; ведь ей самой такая огромная сумма, конечно, тоже не нужна.

— О, я знаю, что она, как и я, способна живо с ними расправиться подобным образом. Но, кроме того, в этом деле есть нечто весьма лестное для моего самолюбия, а именно то, что Бриколен из моих рук получит подарочек, который заставит его плясать от радости. Из этих денег он не сделает христианского употребления, но подарочек сильно поправит мои дела, которые вчера вечером изрядно подпортились.

— То есть, дорогой Луи, теперь вы сможете просить руки Розы?

—

Ох, не воображайте слишком многого! Коли бы эти пятьдесят тысяч были мои, можно было бы с грехом пополам сладить дело. Но Бриколен знает счет деньгам лучше вашего! Он скажет: «Вот мне прибавилось пять тысяч пистолей; Большой Луи, принеся их мне, только выполнил свой долг. Что мое, то не его. Следовательно, у меня в кармане теперь больше на пятьдесят тысяч франков, а он как был, так и останется на бобах со своей мельницей».

— И он не будет ни поражен, ни тронут такой честностью, на какую сам, конечно, не способен?

— Поражен — пожалуй; но тронут — ничуть! Но он скажет себе: «Этот парень может быть мне полезен». Порядочные люди необходимы для тех, кто сам порядочностью не отличается. И он простит мне мои грехи, возобновит у меня свои заказы, за которые я очень держусь, потому как благодаря им я могу видеть Розу и разговаривать с ней каждый день. Вы видите, что, хотя я себя и не тешу надеждами, у меня есть причины быть довольным. Вчера вечером, когда я танцевал с Розой, по тому, как она себя вела, можно было поверить, что она любит меня, и я был так горд, так счастлив! Ну что ж, я по крайней мере обрету мое вчерашнее счастье, а о будущем задумываться не стану. И это уже много! Милейший дядюшка Кадош, ты и не подозревал, как твой чугунок утешит меня в моих скорбях! Ты думал, что обогатишь меня, а ты меня осчастливил!

— Но, дорогой Луи, поскольку вы вручите Марсели сумму, равную той, которой она хотела пожертвовать ради вас, вы можете теперь согласиться с ее предложением сделать уступку Бриколену?

— Чтобы я согласился на такое дело? Никогда! Не будем даже говорить об этом предложении. Оно для меня обидно. С меня снимут запрет показываться на ферме — больше ничего мне не нужно. Поглядите, как красиво выглядит это богатство, как оно сияет. Сколько в нем скрыто возможностей облегчить страдания, унять душевные муки. А все-таки недурная вещь деньги, господин Лемор, согласитесь! Вот здесь, у меня на ладони, жизнь пяти-шести бедных ребятишек!..

— Дружище, я вижу в них только то, что в них есть на самом деле — слезы, стенания, мучения старика Бриколена, скряжничество нищего, всю его постыдную, бессмысленную жизнь, целиком потраченную на трусливое, с постоянной оглядкой, любование краденым.

— Гм! Вы правы! — отозвался мельник, с внезапно возникшим чувством отвращения кинув золото, которое он держал в горсти, обратно в чугунок. — Сколько здесь собралось преступлений, низостей, тревог, лжи, страхов и несчастий! Вы правы, деньги — это мерзость. Вот уже и мы сами разглядываем и считаем, хоронясь от людей, золотые монеты, мы сами уже стали похожи на разбойников: вооружены пистолетами, боимся, что на нас нападут другие бандиты или схватят за шиворот жандармы. Прочь, скройся с глаз, проклятое! — вскричал он, закрывая чугунок крышкой. — И поехали, дружище! Какая радость, что оно не наше!

День пятый

XXXV. Разрыв

На подъезде к берегу Вовры наши путешественники заметили поднимавшуюся над Бланшемоном густую тучу дыма, которая начинала светлеть в лучах восходящего солнца.

— Поглядите-ка, — сказал мельник, — какой туман сегодня

утром над Воврой, особенно в той стороне, куда мы с вами оба любим смотреть. Он мне мешает, я не вижу башенок моего милого старого замка, а они постоянно, где бы я ни находился, разъезжая по округе, служат мне вроде как маяками, и туда всегда направлены мои мысли.

Десять минут спустя дым, оседавший под давлением влажных утренних паров, пополз по земле, и Большой Луи, резко остановив лошадь нотариуса, сказал своему товарищу:

— Удивительное дело, господин Лемор: может, на меня сегодня с утра куриная слепота напала, но хоть я и смотрю во все глаза, я не вижу красной крыши нового замка под башнями старого! Однако я уверен, что отсюда ее видно. Я сто раз стоял на этом месте и различаю даже деревья, растущие вокруг. Эге, да что это? Поглядите! Старый замок совсем изменился с виду. Башенки вроде стали ниже. А куда, к черту, подевалась крыша? Разрази меня гром! Я вижу только коньки! Постойте, постойте, что там краснеет со стороны фермы? Это огонь! Ей-богу, огонь! А что там такое черное? Господин Лемор, я ведь вам говорил, когда мы приехали в Же-ле-Буа, что небо очень красное и что, наверно, где-то пожар. Вы еще утверждали, что это вереск горит. Но я-то знал, что лесных пожаров в этой стороне нет. Поглядите, поглядите, мне не померещилось: замок, ферма — все сгорело!.. Но что с Розой? Боже мой! Неужели и она… А госпожа Марсель, маленький Эдуард, бабушка!.. Боже мой! Боже мой!

И мельник, изо всех сил нахлестывая лошадь, пустился галопом в направлении Бланшемона, на этот раз не заботясь о том, сможет ли поспевать за двуколкой старая Софи.

По мере приближения к Бланшемону признаки бедствия становились все более несомненными. Вскоре мельник и Лемор узнали о происшедшем из уст прохожих, и хотя их уверяли, что никто не погиб, они, бледные и подавленные, продолжали подгонять лошадь, которая, казалось им, бежала еще слишком медленно.

Когда они добрались до нижнего конца церковной площади, бедная лошадь была совершенно загнана; она тяжело дышала, на губах у нее была пена, и она едва могла взбираться в горку шагом. Они остановили ее перед домом Пьолетты и выскочили из двуколки, намереваясь пуститься бегом — так было скорее. В этот момент перед ними появилась вышедшая из хижины Марсель. Она была бледна, но спокойна, одежда ее нимало не обгорела. Занятая всю ночь уходом за людьми, она не тратила бесполезно сил на борьбу с огнем. Увидев ее, Лемор от радости чуть не лишился чувств; он только взял ее за руку — слова не шли у него с языка.

— Мой сын здесь, а Роза — в доме кюре, — сказала Марсель. — С ней ничего худого не приключилось, и она сейчас в приличном состоянии; она счастлива, хотя родители ее в отчаянии. Но в конце концов все сводится к денежному ущербу. А это мало значит по сравнению со счастьем, которое ее ожидает…

— Что такое? — воскликнул мельник. — Я не возьму в толк…

— Идите к ней, друг мой, препятствий вам не встретится, и узнайте от нее самой об одном важном обстоятельстве, про которое я не хочу рассказывать вам первая.

Большой Луи, крайне озадаченный, бросился со всех ног к дому кюре. Лемор же вошел вместе с Марселью в хижину, хозяева которой тем временем занимались лошадьми, и устремился к лежавшему на кровати Эдуарду. Последний из рода Бланшемонов мирно покоился на жалкой подстилке беднейшего из его крестьян. У него не было теперь даже крова над головой, и он мог рассчитывать только на сердобольность неимущих.

— Так ему не грозила опасность? — взволнованно спросил Лемор, покрывая поцелуями горячие и чуть влажные ручки ребенка.