Мелодии для танцев на медвежьей вечеринке
Шрифт:
— И никому ничего не говори, — предостерег его бакалейщик, когда он уже был у двери. — Сделаешь ли то, о чем я тебя прошу, или нет, и если хоть кому-нибудь откроешь свой рот, то случится все, что угодно, и даже самое худшее…
Бакалейщик продолжал говорить, но Генри уже был за дверью.
Он вознес кувалду над головой, огромный инструмент был настолько тяжелым, что его почти отбросило назад. Собравшись с силами, он опустил ее на деревню, разбив два дома и сарай.
Стон жалости и страха вырвался у него изо рта, потому что он собрался еще раз ударить по деревне, но на сей раз, тяжелая кувалда увлекла его назад, опрокинув на пол… и он проснулся поперек кровати, сердце молотило изо всех сил, простыня была влажной и прилипла к телу. Подушка была поверх его лица, закрывая приток воздуха. Он отошел ото сна, сел на край кровати. Лунный свет был похож на белую пелену, легшую поверх пола. Его тело покрылось слоем пота. Пальцы дрожали, когда он провел ими по волосам.
Мать спала чутко, и сквозь сон она всегда все слышала. Она окликнула его из соседней комнаты:
— Это ты, Генри? Что-то случилось?
До него дошло, что он, наверное, кричал во сне.
— Мне приснился плохой сон, Ma.
Появившись в дверном проеме, она выглядела как привидение.
— Хочешь какао?
— Нет, я в порядке.
Но он не был в порядке. Он боялся уснуть. Не хотелось снова увидеть этот жуткий сон, где он продолжил бы уничтожать несчастную деревню на протяжении всей ночи, и где старик все убегал бы из-под кувалды в его руках.
— Ma… — сказал он неуверенно, при этом взвешивая, сможет ли он в ночной тиши поделиться с ней предстоящими планами мистера Хирстона.
— Что, Генри? В чем дело?
Он не отвечал, он неохотно ерзал под простыней и осознавал, что пока еще не может отделаться оттого, что сказал ему мистер Хирстон.
— Ты не хочешь рассказать мне, что тебе приснилось? — спросила она, заходя к нему в комнату. В лунном свете ее лицо было еще бледнее обычного, а темные глаза на нем были похожи на две маленькие черные пещеры. — Говорят, что если расскажешь свой сон, то он больше не повторится.
А ему хотелось рассказать ей о нем, а также, о дилемме, которую должен был решить. Вместо этого, он натянул простынь на глаза, съежившись под ней.
— Я не могу все вспомнить, — врал он, потому что образ старика, в ужасе выбегающего из его дома, все еще будоражил его ум.
Она пригладила волосы на его голове, нагнулась и поцеловала его в лоб:
— Какое-то время спать я еще не буду.
Он представил себе пустую кровать, в которой нет отца, и ее ожидание его возвращения:
— Мне жаль, Ма, — сказал он. Ему еще обо многом было жаль, но что он мог с этим сделать? И вдобавок тот ужас, которого от него так добивался мистер Хирстон.
— Попытайся подумать о чем-нибудь хорошем, — сказала мать, разглаживая простыню, словно
Он пробовал думать и о чем-нибудь хорошем, ворочался и пытался уснуть, но мысли, которые только могли его посетить, были о мистере Хирстоне или о его магазине. Он часто задавался вопросом, почему на работу в магазин тот нанял именно его, почему сохранил для него это рабочее место, когда он был с поломанной ногой. Теперь знал. После того, как Генри был уже готов оставить работу, мистер Хирстон потребовал от него ответа звучным «да». «Я запомню это», — сказал он, сверля глазами Генри. Он долго искал такого, как он, и нашел.
И прежде, чем уснуть Генри впервые подумал: «…но зачем? Зачем мистер Хирстон так хочет разрушить деревню старика?» Усталость незаметно ухватила его нежными пальцами, и он, с благодарностью к ней за это, воспарил в пустоте сна.
На календаре мистера Хирстона, висящем на стене рядом с портсигаром, были два окошка — большое и маленькое, в первом из них большими черными цифрами было указано число, а во втором, в маленьком и вытянутом, читался день недели. Глаза Генри автоматически прилипали к календарю, когда бы он не вошел в магазин. Но в этот день его больше поразила маленькая надпись «Четверг», нежели чем большая цифра «28».
Бакалейщик поднял глаза на вошедшего Генри, затем вернулся к упаковке продуктов, заказанных кем-то из покупателей. Но пока Генри шел через магазин в рабочее помещение, он чувствовал, как глаза бакалейщика сверлят дырку у него в спине. Или это было всего лишь его воображение? Можно ли знать, чьи глаза сфокусировались на тебе? Однако глаза мистера Хирстона были не такими, как у кого-либо еще.
Генри спустился в подвал, теперь он был рад лишний раз повозиться с картофелем, и с благодарностью слушал шаги покупателей, где-то наверху занимающих внимание бакалейщика. Наконец, весь картофель был распакован по мешкам, и Генри неохотно возвратился с ними наверх.
Позже, когда он перекладывал фрукты на задних витринах, то узнал тишину, которая означала отсутствие покупателей. Он слышал шаги мистера Хирстона, когда тот оставил кассовый аппарат и пошел в заднюю часть магазина. Наконец его тень упала поверх вырастающей пирамиды апельсинов.
— Две вещи, — сказал мистер Хирстон, в то время как Генри продолжал работать с фруктами.
— Смотри на меня, парень, — приказал он.
Генри обернулся, но, избегая глаз бакалейщика, сконцентрировался на пуговицах его белого пиджака.
— Сначала о твоей матери.
Его слова охладили Генри, заставляя содрогнуться даже в жару и пыли магазина.
— Она работает в «Мисс-Викбург-Динер», — сказал бакалейщик удивленным голосом, словно только что об этом узнал.
— Владелец этого ресторана — мой друг. Я не говорю об управляющем. Он — выскочка, который обращается ко мне за помощью, словно член его семьи. Я говорю о владельце, который не выносит никакой ерунды…
Генри ждал, уводя глаза от пуговиц в сторону. Он боялся, что они могут его загипнотизировать, если сконцентрирует на них свое внимание.