Мембраны

Лашевская Беата

– Лабрадора завести не смогу, не на кого оставить будет. Собаки живут долго. А мне осталось совсем чуть-чуть.

Лицо Аделины сделалось совсем детским и испуганным. Сашка так на нее посмотрел, будто ему внезапно захотелось поцеловать ее в лоб, но он сдержался.

– Хомяка заведи. Они мало живут, года полтора-два. Самца! Вот и мужик в доме будет.

К заправке постепенно стягивался народ, заходили и выходили посетители, рабочий день набирал обороты, жизнь вокруг бурлила и не замечала отсутствия в ней Аделины. Упругие стенки плотной мембраны душили все сильнее. Аделина ощущала, что та первая мембрана, отделившая ее от всех после предположительного диагноза, теперь обретает второй слой, и третий. Непроницаемым мешком

ужаса они давят, давят, давят.

Глава 5. Внутри страха

Аделине приходилось раньше испытывать приступы удушья. Например, в плотной толпе. Однажды, лет в десять, ей стало плохо в храме во время Пасхальной службы. Храм был забит до отказа, толпа теснила и теснила со всех сторон. Свечной спертый дух, над головой многоголосое пение. Аделина тогда еще подумала, почему в самый радостный праздник православные поют грустно и скорбно. И только промелькнуло это в голове, почувствовала, как стискивается за грудиной комок, поднимается в ушах тонкий звенящий свист. Она попыталась передвинуться к стене – поближе к распахнутому окошку. Но не успела – обмякла и начала сползать вниз. Подхватили чужие руки, над головой раздался испуганный шепот. Не поняла, как очутилась на лавке снаружи храма. Мама стояла возле нее, скорбно смотрела и причитала, как же нехорошо, как же нехорошо все вышло. Пасха, великий праздник, Христос Воскресе! А дочь вон чего – в обморок. Аделина ощутила огромное чувство вины, не умещавшееся в нее, раздутое внутри до боли. Она испортила мамин праздник, не оправдала, не проявила должной самоотверженности. На улице было темно, ночное бдение в храме находилось в самом разгаре. Но мама считала Пасху безнадежно загубленной.

Воспитанная фанатичной мамой, Аделина с благоговением относилась к православию. Но не крестилась и не молилась. Мама пыталась заставлять, приучать, но ничего не выходило. То Аделина слова молитвы коверкала, то молитвослов роняла, то свечка у нее гасла. Мама смирилась с полной непригодностью дочери к стяжанию Духа Святого и таскала ее с собой в храмы просто так – с надеждой на чудодейственное влияние святых икон. Аделина приняла компромисс с облегчением и покорно сопровождала маму на службы. Но и там умудрялась проявлять неуважение к святому месту. То котенка под курткой в церковь притащит, то под кадило батюшкино угодить умудрится. А после загубленной Пасхи мать вовсе отказалась от идеи водить непутевое чадушко в храм. От греха подальше.

Аделина все детство искренне пыталась понять, что же мама находит в бесконечных повторениях невнятных слов, выстаивании служб. И пришла к выводу – мама ждет чуда. Просит его у Бога. Но в чем именно это чудо заключается, было не совсем понятно.

Сашка тоже хотел чудес. То он хотел машину, то квартиру, то работу, то совсем не работать. Чудес Сашка ожидал от курсов по личностному росту, которые он в великом множестве посещал. Втянувшись, начал выезжать на ретриты, семинары, собрания. Общественная жизнь в сектах похлеще, чем в партийной ячейке пятидесятых годов. Сашка учил мантры, зажигал благовония для изгнания из дома плохой энергии и покупал пачками книги, которые не успевал даже пролистать. Аделина попыталась читать сектантские брошюрки, но глаз резали орфографические ошибки и отсутствие связной мысли. Мозг вскипал на пятой странице, на десятой она бросала. Отказ следовать за мужем возымел последствия – Сашка нашел Милу. И выбор его был скорее всего связан не с ее прекрасной внешностью и молодостью, и не с рождением наследника, а с простой готовностью идти за супругом куда угодно вслепую, доверяя и не размышляя.

Аделина взглянула на жующего Сашку и опять почувствовала, как в детстве, знакомые духоту и тесноту, хотя вокруг было свободно и пусто. Лицо стало бледным. Холодный пот выступил на ладонях и на лбу. Уплотнялись и сгущались стенки страха, отгораживающего ее от самой себя прежней. Внутри страха образовывалась

новая Аделина, не похожая на то, что она о себе думала раньше. Аделина смотрела на себя прежнюю, как на человека цельного, логически мыслящего. А главное – полезного. Но теперь, оказавшись внутри страха, осознала, что вся прежняя она – лишь иллюзия, оправдывающая сам факт ее существования. В реальности же существует не она, а сгусток вины и бессмысленности. И новая Аделина внутри страха начала это осознавать и превращаться в какое-то иное существо.

Осознающий несвободу страдает больше, чем не осознающий. Но он получает шанс найти выход. Аделине становилось жалко себя, все больше нарастало сожаление о впустую потраченных годах. Ее жизнь, как та неудачная Пасха, была безнадежно загублена. Но сквозь страдание все же начинал пробиваться лучик любопытства – а как же можно было прожить правильно? Как надо было на самом деле? Этот лучик упрямо рвался в дебри памяти и высвечивал уголки души, в которых оставались зачатки «правильной» жизни. Зачатки так и не развившиеся, засохшие. На этих безжизненных ветвях начинала зарождаться новая Аделина. Сейчас она смотрела на Сашку по-особенному зоркими глазами, и становилось странно: что интересного она находила в нем раньше ? Почему не увидела примитивной сущности, не расслышала заезженных пластинок в его речах? А где она нашла там душу?

Аделина опустила руку в рюкзачок, нащупала пачку писем, перевязанную лентой. И слегка улыбнувшись, сказала:

– Я сначала хочу проверить твоего Палеодора. Вот! Видишь письма? – она вытащила пачку и показала Сашке, – Пусть ясновидящий скажет, где сейчас человек, который их написал!

– Проверяльщица, – вздохнул Сашка, представляя, как придется стыдиться этой ненормальной перед Палеодором. Намекнуть, мол бесноватая? Но тогда Палеодор может перегнуть с лечением, бесноватых он не жалеет, дурь вытравливает голодом и темнотой. Это долго.

– А не сможет сказать, тоже польза. – продолжала Аделина, бережно убирая пачку писем в обратно в рюкзак.

– Польза? – Сашка никак не мог понять, бывшая шутит или издевается.

– Может, впервые усомнишься в адекватности своего сектантского мышления.

– Ага. Что-то мне подсказывает, не зря боженька тебе послал рак, чтоб за голову взялась и начала близких людей ценить, дурища. Если бы не ипотека, назад бы поехал, чесслово, достала, – подвел итог раскрасневшийся от еды Сашка.

На улице вовсю бил сквозь тучи осенний солнечный луч, взрезая пейзажи с неуместным задором. Вымытый Ниссан Сашки гордо сверкал, обещая прокатить с ветерком. Сашка по-Гагарински торжественно сообщил: «Поехали!» и , включив индийские напевы, начал подвывать, будто забыв о присутствии Аделины. Она закрыла глаза, вспоминая подробности переписки с Мишей.

В памяти всплывали ровные округлые буквы, выстроенные его рукой в стремительные, немного небрежные строчки. Букву «т» он писал, как печатную, а строчную, «А» наоборот, вензелями. Наклон был идеальный, а хвостики иногда убегали вправо чуть сильнее, чем надо. Почерк Миши выглядел особенно взрослым, уверенным, лихим. Аделине было стыдно за свои детские каракули, выведенные старательно, но оттого казавшиеся еще более детскими. В первых письмах она пыталась подражать взрослому почерку, но получалось неразборчиво.

И как вообще они начали переписываться? Кто это предложил? Аделина возрождала в памяти детали тех давних событий.

Десятый класс. Конец учебного года. Только закончился последний звонок у одиннадцатых. Миша позвал на разговор в опустевший актовый зал. Ряды полированных кресел. Он закрыл двери. Уселись на последний ряд, подальше от входа. И сидели как два опоздавших на поезд пассажира, вынужденных знакомиться. Он сообщил, что уходит в другую школу. Не объяснил, почему. Сказал, что в этом есть плюсы для их отношений – можно перейти на «ты» и не бояться сплетен. Теперь они просто люди, а не ученица и учитель.