Memoria

Гаген-Торн Нина Ивановна

— Са-а-дись, ребята! Останетесь… Садись, Миха, лезь!

Пассажиры бежали по платформе и гроздьями вешались на подножку. Входившие в вагон отфыркивались:

— Ну и крепок дух!

Я хотела опять приняться за Канта, но стук, шум и духота мешали думать. «Пожалуй, неплохо бы ехать в салон-вагоне, — мелькнула мысль, — все-таки чистота — приятная вещь. И не будут мешать…»

Старик напротив курил махорку и рассказывал, как ездил в Вятку, к сыну:

— Ничего угошшали, подходяшше! Ничего,

говорю… — твердил он.

Толстощекая старуха пила кипяток и рассказывала соседке об уме своей коровы. Соседка сочувственно соглашалась, посасывая мелкие кусочки сахару.

— А вы, деточка, с нами чайку? — предложили они мне.

Я отказалась. Стала смотреть в окно. Мохнатые лапы елей, раздвигая чащу лиственного леса, просовывались к самому железнодорожному полотну.

Потом лес разорвали поля. Ели стояли в них одиночками, по холмам, как сторожа. Вятская буро-красная земля убегала от поезда…

Мы снова остановились на какой-то станции. Я высунула голову.

— А-а, вот вы где! Мы за вами! — крикнули снизу.

Взявшись под руку, оба инженера, еще более свежие, чистые, улыбающиеся, стояли перед вагоном.

— Пришли уговорить вас перейти к нам и помочь перенести вещи, — сказал Николай Сергеевич, покачиваясь на носках.

— Соглашайтесь, соглашайтесь, чего там! — кивал Петр Петрович. — Берите вещи дамы, батенька.

Я поколебалась, но чистота и прохлада вагона-салона манили меня.

— Хорошо! — наконец согласилась я. — Спасибо, перейду, если это вас не затруднит. Вещей у меня нет.

Я закрыла «Критику чистого разума», сунула ее в рюкзак, скатала одеяло туда же и спрыгнула с полки.

— Куда, моя деточка? — спросила толстощекая старуха.

— Перехожу в другой вагон, бабушка, там свободнее.

— Ну дай тебе Бог!

Соскочив с подножки вагона, я поправила рюкзак.

— Дайте я понесу, — наклонился Николай Сергеевич.

— Спасибо, я сама!

Подошли к блистающему вагону. Петр Петрович открыл купе.

— К вашим услугам! Тут и умывальник и зеркало. Мы будем ждать вас в столовой.

Я закрыла дверь и посмотрела в дверное зеркало. На меня глянуло смуглое и грязное лицо с яркими глазами. Я засмеялась, откинула умывальник и стала с наслаждением плескать воду. Достала из рюкзака полотенце, чистую блузу, долго расчесывала и заплетала косу. И наконец, еще раз глянув в зеркало, вышла в коридор.

— Пожалуйста, пожалуйста! — звал Петр Петрович.

Легко ступая солдатскими сапогами по блестящему линолеуму, я пошла в их салон.

Кипел самовар. На столе масло, сыр, печенье, а в середине — бутылка вина. Хозяева усадили к столу. С веселым любопытством я оглядывала все.

— Как в довоенное время!

— Ничего живем, — весело отвечал Петр Петрович, — прошу вас, — он

подвинул стакан чаю, — бутербродик, пожалуйста! Кушайте, не стесняйтесь!

— Я редко стесняюсь, — улыбнулась я. — Если стесняться — не увидишь людей и многого не заметишь, а ведь все — интересно.

— Правильно! — осклабился частоколом зубов Николай Сергеевич. — Надо изучать жизнь! — Изогнувшись дугой, с пришепетыванием втягивая воздух, он рассмеялся. Петр Петрович кашлянул и взглянул на него.

Я спокойно рассматривала обоих. От этого спокойствия им будто становилось неловко.

— М-да! — сказал Петр Петрович. — Значит, в университете вы учитесь?

— Нет, в Географическом институте.

— И жизнь изучаете? — улыбаясь, спросил Николай Сергеевич.

— А книжечку какую почитывали? Претолстенная… Интересный роман?

— Это не роман — это «Критика чистого разума», Канта.

— Что-о? — удивленно откликнулся Петр Петрович. — То есть как это — Кант? Какой?

— По-моему, он один — Иммануил Кант, немецкий философ. Чему вы удивляетесь?

— Не подходит как-то к вагонному чтению, — покачал лысиной Петр Петрович.

— Почему? Читать можно всюду. Мне надо успеть проработать за лето «Критику чистого разума».

— Ну и как? Уморились? — засмеялся Николай Сергеевич. — Неужели нужно к экзамену?

— Нет, для себя. Знание философии ведь каждому нужно. Правда?

— Признаться, не замечал… Молодая девушка едет в путешествие, и вдруг — Кант.

— Экстравагантно! — подхватил Николай Сергевич. — И не засыпаете над философией?

— Да вы-то читали Канта?! — спросила я.

— Не пробовал, — смеясь, ответил Николай Сергеевич.

— Напрасно! Канта должен каждый прочесть — без Канта немыслима гносеология. Он основоположник учения о мышлении, об анализе мышления, — поправилась я. И, незаметно для себя, перейдя к еще не остывшим мыслям, стала излагать свою точку зрения на Канта.

В пылу рассуждения, не замечая, я допила чай и, доедая хлеб с маслом, потребовала, чтобы Николай Сергеевич изложил, как он думает жить без гносеологии. Петр Петрович заерзал на стуле.

— Ну-те, батенька, отвечайте-ка! А? Предложение, можно сказать, неожиданное.

Он хихикнул:

— Я, знаете ли, позитивист, — важно сказал Николай Сергеевич, — я поклонник Спенсера и абстрактные суждения считаю софизмами.

— А вы хорошо знаете Спенсера? — живо спросила я. — Тогда у меня к вам несколько вопросов…

— Хм… собственно, самого Спенсера я не читал. Но знаком с ним по изложениям.

— А-а, ну это неинтересно! — я откинулась на спинку стула. — Стоит ли знакомиться из вторых рук? Если бы вы прочли Спенсера, то увидели бы, что и для его системы необходима гносеология.