Мемуары наполеоновского гренадера
Шрифт:
Я неплохо проспал остаток ночи, но проснулся до рассвета от криков одного несчастного музыканта, сломавшего себе ногу при попытке сойти с хоров по лестнице – он ночевал там у органа. Те, что оставались внизу, сняли часть ступеней для костра, так что несчастный, спускаясь вниз, свалился и расшибся так, что не мог ходить. Наверное, он так и остался в этой церкви. Когда я проснулся, почти все солдаты занимались тем, что жарили мясо на остриях сабель. Я спросил их, откуда мясо, а они отвечали, что это – мясо лошади, на которой привезли трупы, и которую они убили, пока санитары спали. Я не винил их за это – надо же как-то жить! Час спустя, когда добрая четверть лошади была уже съедена, один из могильщиков сообщил об этом своим товарищам. Те с руганью накинулись на нас и грозили обратиться с жалобой к главному смотрителю госпиталей. Мы продолжали свой завтрак, жалея только, что лошадь такая тощая, и что нам попалась одна, а не полдюжины лошадей для раздачи
Эти санитары, не участвовавшие в кампании и не испытавшие никаких лишений, не знали, что мы уже несколько дней питаемся мясом всех лошадей, попадавшихся нам по пути.
Было 7 часов утра, когда я собрался вернуться в свой полк. Я предупредил солдат – их было 14 человек – что надо собраться и явиться вместе и строем. Потом мы поели вкусного рисового супа, сваренного на бульоне из конины, солдаты взвалили себе на спины мешки с шапками, и мы вышли из церкви, уже начинавшей наполняться новоприбывшими и многими другими, покинувшими свои полки, надеясь найти удобное пристанище. Они бродили по всем углам в поисках пищи. Входя, они не обращали внимания на трупы, преграждавшие дорогу, и шагали по ним, как по деревянным колодам – так тела отвердели от мороза.
По дороге в полк, я предложил своим товарищам – солдатам, которым рассказал о своём приключении в подвале, зайти туда. Моё предложение было принято. Дорогу мы отыскали без труда – первым ориентиром нам послужил человек, которого Белок оставил на дороге мёртвым, а далее драгун, о которого я споткнулся и упал: он лежал там по-прежнему, но уже без плаща и без сапог. Перейдя через овраг, где валялись пушечные лафеты, и где я чуть не заснул, мы добрались до того места, где я сделал метку в снегу. Сойдя со спуска менее стремительно, чем я накануне, мы подошли к двери, но она оказалась запертой. Мы постучались, ответа не последовало. Дверь выломали, но пташки упорхнули. Мы застали в подвале только одного человека, до того пьяного, что он не мог сказать ни слова. Я узнал в нём того самого немца, что хотел выгнать меня. Он лежал закутанный в толстый овчинный тулуп, который один из музыкантов отнял у него, невзирая на его сопротивление. Мы нашли в подвале несколько чемоданов и сундуков – всё это было украдено за ночь, но опустошено, точно так же, как и бочонок, принесённый баденским солдатом, в котором, действительно, была можжевёловая водка.
Перед возвращением в лагерь я осмотрел местность и обнаружил к своему удивлению, что за ночь я прошёл много, но практически все время кружил вокруг церкви.
Мы вернулись в лагерь. По дороге я встретил несколько солдат из нашего полка и присоединил их к тем, которые уже шли со мной. Вскоре я заметил вдали унтер-офицера, в котором тотчас же узнал по его белому ранцу того, кого искал – Гранжье. Я обнял его, а он всё ещё не узнавал меня, так я изменился. Гранжье, оказывается, тоже разыскивал меня и, если б я немного подождал, он повёл бы меня на свою квартиру, угостил бы вкусным супом и дал бы соломы для постели, так как накануне он искал меня именно на этом месте. Гранжье проводил меня до лагеря, куда я явился в полном порядке и с 19-тью рядовыми. Немного погодя Гранжье знаком подозвал меня, открыл свой ранец, вытащил оттуда кусок варёной говядины, припрятанной им нарочно для меня, и кусок хлеба.
Целых 23 дня я не ел такой пищи и теперь набросился на неё с жадностью. Потом Гранжье стал расспрашивать меня про одного товарища, об опасной болезни которого ему сообщили. Я мог ответить ему только одно, что он в городе. Мы не знали где его полк, но точно знали, что он вошёл через те же ворота, что и мы, и остался, также как и многие больные солдаты, которые не могли идти дальше. Мы немедленно отправились в путь. Вскоре мы набрели опять на мёртвого драгуна. На этот раз его раздели почти догола, вероятно искали деньги в его поясе. Я показал Гранжье подвал, а потом мы подошли к воротам, где нас поразило количество сваленных там мёртвых тел: возле поста баденца лежало четверо солдат Гвардии, умерших за ночь, и с которых караульный офицер не разрешил снять одежду. Он сообщил нам, что у него в караулке лежат ещё двое. Мы вошли туда – оба лежали без сознания. Один был егерем, а другой, с лицом прикрытым платком, был из нашего полка. Гранжье открыл его лицо и с удивлением узнал в нём того самого, кого искал. Мы поспешили помочь ему: вынесли, освободили от сабли и патронной сумки, расстегнули воротник и попытались заставить его проглотить несколько капель водки. Он открыл глаза, нас не узнал, и через минуту скончался на моих руках. Мы открыли его ранец и нашли в нём часы и несколько мелких вещиц, которые Гранжье спрятал, с намерением послать их на память семье покойного, если ему, Гранжье, посчастливится вернуться во Францию. Что касается егеря, то мы устроили его как можно лучше, и
Гранжье привёл меня на свой пост. Вскоре его сменили егеря и мы попросили их навестить своего товарища, которого только что оставили. Сержант немедленно послал за ним четверых солдат.
Мы вернулись в полк, весь день занимались приведением в порядок нашего оружия, грелись и беседовали. В течение дня мы убили несколько лошадей и поделили их между собой. Произведена была также раздача ржаной муки и овсянки, смешанной с соломой и рожью.
На другой день, в четыре часа утра, нам велели взять оружие и выступить на четверть лье от города, там, несмотря на лютый мороз, мы до самого рассвета оставались в боевом положении. В следующие дни повторялось то же самое, так как русская армия маневрировала по левую руку от нас.
Три дня мы уже находились в Смоленске, а ещё не знали, останемся ли мы здесь надолго, или будем продолжать отступление. Оставаться нельзя – таково было общее мнение. Почему бы не покинуть город, где негде жить и нечего есть?
На четвёртый день, возвращаясь по обыкновению с утренней позиции, и не доходя до нашего бивуака, я увидел офицера линейного полка, лежавшего у костра. Мы долго смотрели друг на друга, как знакомые, и теперь старавшиеся узнать друг друга под лохмотьями и грязью на лицах. Я остановился, он встал, подошёл ко мне и спросил:
– Думаю, я не ошибся?
– Нет, – отвечал я.
Мы узнали друг друга и обнялись, даже не назвав себя по имени. Это был Болье, велит, [41] мой однокашник и товарищ по Фонтенбло.
Как изменились мы, и как ужасно наше нынешнее положение! Я не видел его с Ваграмской битвы, когда он покинул Гвардию, чтобы стать офицером линейной пехоты, как это бывало и с другими велитами.
Я поинтересовался, где теперь его полк. Вместо ответа он указал мне на орла среди оружия в козлах. Их осталось всего 33 человека, офицеров было только двое – он, да ещё полковой хирург. Большинство погибло от лишений и холода, часть погибла в вооружённых стычках, некоторые отстали и заблудились.
41
Болье был из Конде, Валансьен, мой земляк. После моего освобождения в 1814 году, его сестра, мадам Васт (Mme Vast), сообщила мне, что её несчастный брат был убит пулей в Дрездене. – Прим. автора.
Он, капитан Болье, сообщил мне, что имеет приказ следовать за Гвардией. Я очень недолго побыл с ним, а поскольку у него не было никакой еды, то я поделился с ним рисом, которым меня угостили солдаты в церкви. В те дни, когда еда была дороже золота, такой поступок являлся величайшим проявлением дружбы.
Утром 14-го ноября Император выехал из Смоленска вместе с полками гренадеров и егерей. Немного позже мы двинулись за ними, образуя арьергард, оставив позади армейские корпуса принца Евгения, Даву и Нея, сильно поредевшие за последние дни. Выйдя из города, мы прошли через «Священное поле» – так называли его русские. Немного подальше Корытни [42] мы наткнулись на глубокий овраг, пришлось остановиться, чтобы дать время артиллерии переправиться через него. Я отыскал Гранжье и предложил перебраться тотчас же, чтобы понапрасну не мёрзнуть. Очутившись на другой стороне, мы заметили троих солдат, скучившихся вокруг околевшей лошади: двое стояли на ногах и показались нам пьяными, так как шатались из стороны в сторону. Третий – немец – лежал на лошади. Этот несчастный, умиравший от голода, и не имевший сил отрезать себе кусок конины, старался откусить прямо от туши. Он умер там же от холода и голода. У остальных двоих, оказавшихся гусарами, рты и руки были перепачканы в крови. Мы заговорили с ними, но не могли добиться никакого ответа: они уставились на нас, хохоча страшным, безумным смехом, а потом уселись возле умершего товарища – тут они, без сомнения, тоже вскоре заснули вечным сном.
42
Корытня – небольшая деревня. – Прим. автора.
Мы продолжали идти по краю дороги, чтобы зайти на правый фланг колонны и здесь дождаться нашего полка у какого-нибудь брошенного костра, если нам повезёт его найти. Мы видели гусара, кажется 8-го полка, боровшегося со смертью – он то и дело спотыкался, падал и опять вставал. Мы подбежали помочь ему, но тут он упал окончательно, чтобы уже больше не встать. Вот так-то, на каждом шагу, нам приходилось шагать через мёртвых и умирающих. Мы продолжали, хотя с большим трудом, идти по правой стороне дороги, чтобы обогнать обозы: вдруг мы увидели пехотного солдата, сидевшего под деревом у маленького костра – он занимался растапливанием снега в котле, чтобы в этой воде сварить сердце и печень лошади, которую только что заколол штыком.