Мемуары наполеоновского гренадера

Бургонь Адриен

Увидав зарево, солдаты разных корпусов, расположившихся в окрестностях, погибавшие от холода вокруг своих небольших костров, сбежались не для того, чтобы оказать помощь – было уже поздно, да и вообще нельзя было помочь беде – а для того, чтобы погреться и поджарить кусок конины на острие штыка или сабли. По их мнению, этот пожар – сущая благодать Божья, поскольку в сарае сгорели самые богатые, те, кто унёс из Москвы больше всех разных ценностей. Мы видели как многие из этих зрителей, рискуя точно также изжариться, вытаскивали из-под развалин обгорелые трупы и обыскивали их, надеясь чем-нибудь поживиться. Другие говорили: «И поделом! Если бы они отдали нам крышу, этого бы и не случилось!» Третьи, протягивая руки к огню, приговаривали: «Какой славный огонь!», словно не осознавая, что

сотни их товарищей, а может быть и родственников, согревают их сейчас своими телами.

Едва рассвело, как я с товарищами пустился в путь, чтобы присоединиться к полку. Мы молчали, перешагивали через мёртвых и умирающих, и размышляли обо всём увиденном. Мороз был ещё сильнее, чем накануне. Вскоре мы нагнали двух солдат линейного полка, каждый держал в руке кусок конины и грыз его. Они говорили, что ещё немного, и мясо так затвердеет от мороза, что его нельзя будет есть. Они уверяли нас, будто видели, как иностранные солдаты (хорваты), входящие в состав нашей армии, вытащили после пожара из-под развалин сарая изжарившийся человеческий труп, разрезали его на куски и ели. Я сам такого никогда не видел, но думаю, что подобное случалось не раз в течение этой роковой кампании.

Какой интерес имели эти полуживые люди рассказывать нам подобные вещи, если это не правда? Не время было заниматься выдумками. Я уверен, что если б не нашёл конины и сам стал бы есть человеческое мясо. Чтобы понять это, надо самому испытать муки голода, а не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого дьявола, будь он зажарен.

С самого нашего выступления из Москвы за колонной Гвардии ехал изящный русский экипаж, запряжённый четвёркой. Но вот уже два дня, как лошадей осталось всего пара, остальных либо убили и съели, либо они пали. В этом экипаже ехала дама, ещё молодая, вероятно, вдова, с двумя барышнями пятнадцати и семнадцати лет. Эта семья французского происхождения, проживавшая в Москве, уступила настояниям одного офицера Гвардии сопровождать его во Францию. Быть может, этот офицер и намеревался жениться на даме – он был немолод. Словом, эта интересная и несчастная семья, как и мы, подвергалось суровому холоду, всем ужасам нужды, и на этих женщинах ещё тяжелее должны были сказываться все лишения похода. Как бы то ни было, эти несчастные дамы, как и мы, сильно мёрзли и испытывали невыносимые страдания от голода и нужды, чувствуя это, без сомнения, гораздо острее, чем мы.

Едва занимался день, когда мы прибыли на место ночёвки нашего полка; все занялись обустройством лагеря. За последние два дня было замечено, что полки убыли на целую треть, и не удивительно, что от такого страшного напряжения умерло так много людей. Вот там-то я опять увидал карету, в которой ехало несчастное московское семейство. Карета выехала из лесочка, направляясь к дороге, её сопровождало несколько сапёров и упомянутый выше полковник, казавшийся сильно взволнованным. Выехав на дорогу, карета остановилась недалеко от того места, где я стоял. Я услыхал стоны и громкий плач. Офицер отворил дверцу, вошёл в карету и вынес из неё труп. Затем он передал его двум пришедшим с ним сапёрам – это было тело одной из только что умерших девушек. На ней было серое шёлковое платье и салоп из той же материи, отороченный горностаевым мехом. Даже мёртвая, она была всё ещё хороша собой, но страшно худа. При всём нашем равнодушии к трагическим сценам, мы были глубоко потрясены, увидев плачущего офицера, заплакал и я.

В ту минуту, как уносили покойницу, я заглянул в окно кареты: мать и другая дочь лежали в объятиях друг у друга. Мне показалось, что обе в глубоком обмороке. Вечером того же дня страдания их прекратились навсегда. Кажется, их похоронили всех вместе в яме, вырытой сапёрами неподалёку от Валутино. Лейтенант – полковник, считая себя виновником этого несчастья, искал смерти в нескольких сражениях, при Красном и других, а в январе, через несколько дней после нашего прибытия в Элбинг, он умер от горя.

Этот день – 8-е ноября – был просто ужасен. Мы уже немного опаздывали на место нашей ночёвки, а поскольку на другой день мы должны были прибыть в Смоленск, надежда найти там пищу и кров (ходили

слухи, что нас там расквартируют) побуждала людей, несмотря на суровый холод и нужду, прикладывать нечеловеческие усилия.

Чтобы дойти до того места, где мы должны были расположиться на бивуаках, надо было пересечь глубокий овраг и взобраться на холм. Мы заметили, что несколько артиллеристов Гвардии застряли в этом овраге со своими пушками и не могли выбраться оттуда – лошади обессилели, люди изнемогали от усталости. С ними шли артиллеристы Гвардии прусского короля, которые, как и мы, проделали всю кампанию – они состояли при нашей артиллерии в качестве контингента от Пруссии. На этом самом месте, возле своих орудий, они расположились бивуаком и развели костры, приняв решение переночевать, а на следующий день продолжить путь. Наш полк и егеря стали по правую сторону дороги. Думаю, это была гора у Валутино, где 19-го августа произошло сражение, и где погиб храбрый генерал Гюден.

Меня назначили в караул при маршале Мортье. Квартирой ему служил амбар без крыши. Убежище соорудили быстро, но постарались защитить его, насколько возможно, от снега и холода. Наш полковник и адъютант – майор разместились там же. Мы оторвали несколько деревянных досок от забора и развели для маршала костёр, у которого все могли бы согреться. Едва мы устроились и занялись жареньем конины, как появился какой-то человек с закутанной платком головой, с перевязанными тряпками руками и в обгорелой одежде. Подойдя к костру, он со слезами воскликнул:

– Ах, полковник, я так несчастен! Я так страдаю!

Полковник, обернувшись, спросил его, кто он такой, откуда явился, и что с ним произошло.

– Ах, полковник, – отвечал тот, – я всего лишился и вдобавок весь обгорел!

Полковник, узнав его, сказал:

– Ну, и поделом! Надо было оставаться в полку, а вы пропали на несколько дней. Чем вы занимались, что вы делали, когда ваш долг был показывать пример и, как все мы, оставаться на посту? Вы меня понимаете, сударь?

Но бедняга либо не слышал, либо не понимал – не время было читать ему нотации. Этот человек был тем самым офицером, спасённым нами прошлой ночью из горевшего сарая и владевшим множеством ценных вещей и золота, взятых им в Москве. Но теперь всё погибло – и его лошадь и вещи. Маршал с полковником завели разговор о катастрофе в сарае. А поскольку я был очевидцем этого бедствия, тоже принял участие в разговоре – спасённый офицер ничего не мог сообщить, так он был расстроен.

Было часов около девяти; ночь стояла необыкновенно тёмная, многие начали забываться тяжёлым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у костра, ежеминутно грозившим совсем погаснуть. Мы размышляли о завтрашнем дне, о Смоленске, где закончатся наши мучения, ведь там мы найдём продовольствие и квартиры.

Я закончил свой жалкий ужин, состоявший из кусочка лошадиной печени, а вместо питья проглотил пригоршню снега. Маршал также съел печёнки, но только он ел её с куском сухаря и запил глотком водки – ужин не особенно изысканный для маршала Франции, но вполне роскошный при нашем злосчастном положении.

После ужина маршал увидел человека, стоявшего опершись на ружье у дверей амбара, и спросил, что он тут делает. Солдат отвечал, что он стоит на часах. – Зачем? – возразил маршал, – ведь вы не сможете помешать холоду и голоду вторгнуться сюда. Ступайте лучше и сядьте у огня.

Немного погодя, он попросил какую-нибудь подушку, чтобы подложить себе под голову. Денщик принёс ему чемодан, маршал завернулся в плащ и улёгся. Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Поднялась буря с метелью и северным ветром, температура упала до 27 градусов мороза, и люди из лагеря просто обезумели. С криками они бегали по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись костры, и этим облегчить своё положение, но их обволакивал снежный вихрь, и валил на землю, а если они пытались бежать, спотыкались и падали, чтобы уже больше никогда не подняться. Погибли многие сотни и тысячи. Нам очень повезло спать в сарае, защищавшем от ветра. Многие пришли, чтобы приютиться у нас и это спасло их.