Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
— Получается, Леша?
— Получается.
— А зачем это нам, Леша? Ты разве хочешь менять работу?
— Нет, не хочу. Другой такой не найдешь.
— А инженер знаешь сколько получает?
— Знаю. Но я ведь не для этого…
— Вот и в газетах пишут, что лучше быть хорошим рабочим, чем плохим инженером. Зачем ты гробишь здоровье? Я тебя и рабочим буду любить всю жизнь…
За меня распорядилась? «Леша, тебе надо всю жизнь крутить гайки? Гайки, гайки, гайки, рубли, рубли, рубли. Больше рублей. В этом году будем покупать дачу, сад сажать для детей! Выйдешь, видишь ли, на пенсию, будешь под вишнями пить чай». Мужчина, видишь
Лешечка встает, разминает сильные, тронутые ровным загаром плечи. Красивый, видный, чуть лысеющий блондин, и негромко кричит жене:
— Светик, я возьму у тебя из сумки трешничек, пойду выпью холодного винца. Ладно?
Светлана хохочет со студентами. Она понимает, что именно сказал муж, на секунду тревожная тень ложится у нее на лице, но она себя успокаивает: «Ничего, он в отпуске, пусть побалуется».
Через год профбюро автостанции постановило ходатайствовать перед администрацией об увольнении слесаря Воронцова А. К. за систематические прогулы и пьянство. К удивлению Лешечки, особенно непримирим был его старый друг Федор Александрович. В свое оправдание Лешечка ничего высказать не мог. И чего ему надо? Дом есть, семья, хорошая работа.
— Распущенность одна, — поддержала Федора Александровича кладовщица Клавдия, — позорит звание рабочего.
Дома Лешечку ждал новый удар.
— Все. Мое терпение кончилось, — тихо, спокойно, не повышая голоса, сказала Светлана, — я от тебя ухожу.
— И кому ты с двумя пацанами нужна? — усмехнулся Лешечка.
— Федор развелся с Таисией. Мы решили с ним сойтись. Дети его любят.
«Ну, если две такие щуки объединились, то мне крышка. Надо мотать. Завербоваться, что ли, — лениво подумал Лешечка, — или переехать к матери и устроиться в колхоз работать на самосвале?..»
Родственница
— Это ты, Федя?
— Это я, — отозвался голос в трубке.
— Она умерла?
— Умерла, Костя. Вчера ночью.
— Почему же ты не позвонил?
— Не хотелось лишний раз беспокоить, и так тебе достается, но похороны завтра в час, и я боюсь, некому будет выносить.
— Как всегда со старухами…
Мы помолчали.
— Она дома, Федя?
— В больнице. — Федя старался не произносить слово «смерть». — Но ты, Костя, пожалуйста, подъезжай к дому.
— К половине одиннадцатого?
— К половине одиннадцатого. — Федя размышлял. — А как ты определил время?
— Маршрут известный, слишком часто мы начали ездить по нему. Снаряды падают все ближе.
Мы оба вспомнили позапрошлое лето. Жаркое, как сковородка, солнце и два часа ожидания рейса из Бухары. Потом пришел рейс, мы подождали, когда выйдут все пассажиры, нагруженные фанерными саквояжами с виноградом, сгрузят все чемоданы, и только потом подъехал автокар, чтобы забрать огромный деревянный ящик с зашитым внутри него другим — цинковым. Николай был первым из нашего класса. Первый сорокалетний. Я не верил, что в этом ящике мог поместиться огромный, шумный, бесконечно энергичный Николай. Вот уж в ком было, казалось, здоровья на всех. А
— Да, Костя, тебе то досталось больше всех.
— Ты не переживай. — Я постарался отвлечь Федора, я про себя еще совсем недавно знал, что я-то ломовая лошадь, я-то смогу выдержать все. — Поддерживай Светку. Она, наверное, очень переживает.
— Переживает, — неопределенно ответил Федор. — Прощаемся?
По моим репликам Наташа все поняла. У женщин удивительная реакция. Она сразу сказала:
— За руль ты завтра не сядешь.
— Я возьму казенную.
Потом Наташа расплакалась.
— Господи, ну почему же все так тебя, Костенька, мучают?! Сколько же можно! Ты стал какой-то похоронной командой. А если не хоронишь, то перевозишь мебель, таскаешь какие-то ящики на седьмой этаж. Ну что, твои друзья не могут заплатить лишнюю пятерку, чтобы избавить тебя? Я сама готова уплатить. Вот Колька так же надрывался. Все ему нужно было сразу. И докторская, и друзья, и целый выводок детей завел, и Клавдия с ее претензиями. Ты разве забыл, какая у тебя сумасшедшая работа? В день по четыре стресса. Я завтра позвоню твоему парторгу, заму, твоей секретарше, чтобы они тебя не пускали. Не пущу я тебя завтра никуда! Вызову врача, уложу. Ты вот и сейчас уже весь трясешься. Я представляю, какое у тебя давление.
— Пустишь, Наташа, пустишь. И сама знаешь, что пустишь.
Ночью я долго не мог уснуть. Наташа тоже только делала вид, что спит, лежала на спине, не ворочалась, дышала ровно, лишь иногда придержит дыхание: слушает, гадает, сплю ли я. Наконец я не выдержал.
— Наташа!
Она не ответила. Я протянул к ней руку. Так я и думал: ревет.
— Чего ты, Наташа? Не дури. Евдокия Павловна долго болела да и пожила много.
— Себя жалко. Молодости нашей жалко.
— Ты тоже не забыла?
— Да что, души у меня, что ли, нет?
— И оладьи с медом помнишь?
— Помню.
Первым из нашей компании женился Николай, потом Федор, а мы с Натальей еще бегали по кино, я старался затащить ее куда-нибудь в темный подъезд. Наталья отбивалась, называя меня «извергом», а я говорил, что она меня ни капельки не жалеет.
— Ну что, Наталья, убудет тебя, что ли, если я тебя поцелую?
— «Умри, но не отдавай поцелуя без любви», — отстреливалась Наталья школьной цитатой.
— Дура ты филологическая, — злился я и уже молча тащился до ее подъезда. Тут мы холодно прощались, но едва я приходил домой, раздавался звонок: Наталья точно вычисляла время моей дороги.
— Костя, — говорила Наталья, — это я.
— Ну и что тебе надо?
— Приходи завтра к университету. Пойдем в кино.
— Если достанешь билеты на последний ряд, то приду.
— Достану.
Так мы и перебивались с хлеба на квас, пока не женился Федор. Вся наша компания несколько прибалдела от свадьбы в роскошной гостинице «Варшава». От Светки в белой фате — тогда это еще только входило в моду, от свадебного черного ЗИЛа, кортежа из пяти машин и одуряющих, как тогда казалось, титулов Светкиного отца. Правда, Федора упрекнуть нам было не в чем — женился он по любви к Светке, а не к должности ее отца. А отец, кстати, оказался мужичок простой, свойский.