Мемуары. 50 лет размышлений о политике
Шрифт:
«Дорогой друг.
Я с интересом прочел и высоко оценил Ваши статьи о майском кризисе и проблемах университета. Однако утверждение, содержащееся в Вашей статье, относительно речи Э. Фора побуждает меня написать Вам, чтобы внести некоторые поправки, не для Ваших читателей, а исключительно для Вас лично.Вы пишете: Ж. Помпиду заключил пари, что добьется умиротворения, и проиграл его. Позвольте сказать Вам, что Вы ошибаетесь. Я не заключал никакого пари. На мой взгляд, не было и одного шанса из ста, что мои решения от 11 мая остановят процесс. И что же тогда? — скажете Вы. Тогда я сделал то, что делает генерал, который не может больше удерживать позицию. Я отступил на позиции, пригодные для обороны. И придал этому отступлению „добровольный“ характер — как ради того, чтобы спасти лицо, так и из-за общественного мнения. Объяснюсь. Вернувшись из Афганистана, я столкнулся
С того момента, как студенты вновь заняли бы Сорбонну вопреки решениям правительства, ситуация становилась безвыходной и обрекала нас на капитуляцию или на войну, которую отвергло бы общественное мнение.
Ибо — и Вы хорошо это знаете — в делах такого порядка ставка в игре — общественное мнение; отдавая им Сорбонну, я лишал манифестацию ее стратегической цели, она не могла отныне стать бунтом, а оставалась всего лишь „демонстрацией“. Но главное, сделав то, чего ожидала общественность, я снимал ответственность с одной стороны и возлагал ее на другую. Теперь уже „студенты“ оказывались виноваты, они становились провокаторами, а не невинными жертвами, защищающимися от правительственных и полицейских провокаций. Мне оставалось только выиграть время, локализовать зло, а затем, когда общественности все это надоест, перейти к безболезненному наступлению. Такой была моя линия поведения с начала и до конца.
В делах подобного рода есть только два выхода. Или сразу пойти на самые безжалостные и самые решительные репрессии — к этому у меня нет склонности, не было для этого и средств. А если б и были, то возмущенное общественное мнение заставило бы меня отступить, то есть исчезнуть. Демократия может применить силу, только имея поддержку общественного мнения, а у нас ее не было.
Или же нужно уступить, чем-то пожертвовать и выиграть время. Студенты могли устать и сделаться сговорчивее. Могли они и заупрямиться, что и произошло. В таком случае они становились все малочисленнее и все непопулярнее. Именно так все и случилось. И когда настал подходящий момент, я начал безболезненное наступление.
Не сомневайтесь: я выиграл политическую игру вечером 11 мая. Это могла быть совсем другая игра, если бы коммунистическая партия решила перейти к насильственной революции. Но тогда, в отличие от ситуации со студентами, правительство имело возможность применить силу, потому что общественное мнение встало бы на его сторону и армия без колебаний осталась бы верной. Так или иначе, компартия не пошла на риск.
Я прошу Вас не сообщать никому этих беглых размышлений, но для меня было важно объяснить Вам свою тактику.
Я был бы счастлив увидеться с Вами в начале учебного года, чтобы поговорить о делах университета. Меня многое волнует в том, что сказал Э. Фор, и, естественно, я не могу высказать свою позицию публично.
Верьте, дорогой друг, в мои самые добрые чувства по отношению к Вам».
Это письмо, написанное в конце июля 1968 года, не только оправдывает решения, принятые 11 мая, но и объясняет механику «управления» кризисом, ответственность за которое лежит в гораздо большей степени на Жорже Помпиду, чем на Генерале. Тайный отъезд Генерала 29 мая и разногласия этих двух людей косвенно вытекают из столкновения между президентом и премьер-министром вечером 11 мая, когда последний взял на себя руководство действиями и подготовил победу — свою.
Читая письмо Жоржа Помпиду, историк невольно задает себе вопрос: что произошло бы, если бы правительство, вместо того чтобы капитулировать 11 мая, стойко держалось? Никто никогда не ответит на это с уверенностью, но никто и не оспорит того, что именно решение Жоржа Помпиду стало причиной как продолжения беспорядков, так и благополучного исхода дела.
Подобные же вопросы можно поставить относительно других «событий». Какой была бы реакция общественности, окажись несколько молодых людей убитыми пулями CRS? Создали ли исчезновение на несколько часов Генерала и его краткая речь по радио 30 мая
Социолог в большей степени интересуется тем, что предшествовало событиям, общей обстановкой, многократно усилившей отзвуки волнений, вначале незначительных. Какие причины сделали ситуацию взрывоопасной? Ответы будут разными смотря по тому, обратиться к материальным данным или принять буквально высказывания бунтовщиков.
Рассмотрим тему, вызвавшую бесконечные вариации в студенческих словопрениях: демократизация или недемократизация университета. Сочинение Бурдье и Пассерона «Наследники» стало, можно сказать, настольной книгой студентов Мая. Но какой вывод следует сделать из этого факта? Что студенты, сами являясь наследниками, жаждали повторения Ночи 4 августа (1789 года) 263 , желая отказаться от своих привилегий? Или же, не будучи наследниками, некоторые из них считали себя несправедливо оттесненными во второстепенные области знания, без перспективы карьеры, соответствующей их честолюбию? Или, будучи хоть и наследниками, но не способными подняться по ступеням престижной карьеры, они восставали против системы, в которой не находили себе места из-за собственной посредственности? В поддержку каждой из этих гипотез говорят индивидуальные случаи: дети мелких буржуа или людей из народа, получающие в первом поколении высшее образование и чувствующие себя в нем потерянными; отпрыски привилегированных семей, восстающие против крайних форм элитизма в Национальной школе администрации или в Политехнической школе; они же, ищущие, за неимением лучшего, прибежище в психологии или социологии и претворяющие свою озлобленность в идеологию. Какие из этих случаев были наиболее многочисленными? Какое значение следует придавать идеологиям?
Некоторые самые серьезные социальные исследования подчеркивают поколенческий феномен; студенты из семей, не имевших опыта высшего образования, выбитые из колеи, чужие в этом новом для них мире, не уверенные в правильности своего выбора, боялись не найти работы, после того как ценою огромных усилий получат диплом. Они жили в постоянной тревоге, в одиночестве, с ощущением непрочности своего положения. При случае они присоединялись к более состоятельным однокашникам, чтобы кричать вместе с ними: долой общество потребления!
Выступления против экзаменов и конкурсов явились органичной частью переживаемой революции. Не став безусловной причиной взрыва, они хорошо иллюстрировали форму, которую приняли эти «большие каникулы». Группы студентов различных политических направлений разработали планы обновления университета; профессора и студенты, обычно редко говорившие друг с другом, перешли на «ты», при случае обменивались ролями, поскольку учащиеся желали отныне участвовать в экзаменационных комиссиях и даже в назначении преподавателей. Этот карнавал не был исключительно французским, некоторые его черты проявлялись в студенческих волнениях других стран, но у нас он принял типично французскую форму.
Дистанция между профессорами и студентами во Франции больше, чем в англо-американских университетах; авторитет, которым профессор Сорбонны пользуется порой в своей области, не имеет эквивалента в других странах, потому что там нет ничего, подобного парижской централизации. Непререкаемые медицинские авторитеты не были изобретены ради нужд демагогии и бунта. Обстоятельства способствовали взрыву, подчас законному, против злоупотреблений, против ненормальных проявлений иерархии.
Если перейти от студентов к рабочим, то и там исследования различают причины, мотивы и идеологии. Среди причин первоначальных забастовок упоминается относительно жесткая политика Мишеля Дебре в течение года, предшествующего событиям. Заработки низкооплачиваемых работников все больше отставали от среднего уровня. Гарантированный минимум заработной платы не был пересчитан соответственно общему росту оплаты труда. Гренельские соглашения привели к девальвации франка в 1969 году, но еще и сегодня некоторые, например Раймон Барр, готовы доказывать, что французская экономика могла бы переварить без девальвации повышение заработной платы на 20–25 %, а это по меньшей мере наводит на мысль, что она была чрезмерно занижена в предыдущий период. Но какую бы роль ни сыграл уровень заработной платы в первоначальных, «диких», забастовках, с того момента, когда миллионы трудящихся оставили свои рабочие места, в речах ораторов зазвучали уже далеко не одни обычные требования — структура предприятия, стиль управления, введение самоуправления, общество потребления, борьба с загрязнением окружающей среды, человечность взаимоотношений стали темами дебатов, в которых приняли участие сотни тысяч французов, освобожденных от труда, справедливо определяемого Марксом как «царство необходимости».