Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Арон Реймон

И сегодня еще я задаюсь вопросом о том, чт оим двигало. Сам он продолжает заявлять, в частности, говорил об этом моему другу Бернару Бонилаури, что не понимает причины моего ухода из «Фигаро». У него сформировалась какая-то определенная идея на мой счет, на одном заседании директората он дал мне понять, что в его глазах я принадлежу к той же категории людей, что и он сам: цельная натура, не способная уступить или пойти на мировую после того, как собственное решение принято, короче, человек, которым трудно управлять. Жан д’Ормессон не был для Р. Эрсана ни помехой, ни источником беспокойства. С первого дня он его раскусил: Жан держался за «Фигаро», ему нравилось выступать на страницах этой газеты, он очень хорошо ладил с ее читателями; ни в одном другом месте он не обрел бы подобной трибуны, находившейся в издавна установившейся гармонии с его талантом. Хотя Жан д’Ормессон

не раз повторял, причем и перед редакторами, что уйдет вместе со мною, Р. Эрсан рассчитывал, не испытывая беспокойства, на возвращение блудного сына.

На мой счет Эрсан ошибался, но не потому, что недооценивал меня, а, напротив, потому, что меня переоценивал. Сомневаюсь, что у меня хватило бы сил приходить в «Фигаро» шесть раз в неделю для руководства журналистами или их нацеливания. Точно так же, как он не стал писать передовицы, возможно, и мое политическое директорство через несколько недель закончилось бы неудачей. Р. Эрсан невольно оказался в двусмысленной ситуации, означавшей для него поражение. Будучи собственником капитала, он довольствовался тем, что заседал в директорате как один из пяти его членов, не имея права единолично принимать решения по увольнению и приему сотрудников. Он наверняка думал, что мои требования продиктованы волей к власти и что, заняв свое место, я ограничу его суверенитет. Я его понимал, он же не мог меня понять. Мне претит отправление власти, если только речь не идет об интеллектуальной власти, вытекающей из спора или доводов. Быть может, он не хотел отчуждения от своего права писать передовицы, даже если не имел намерения осуществлять это право. Я не думал, что он часто будет выступать с передовицами, но не соглашался на риск делить с ним функцию эдиториалиста (я охотно делил эту функцию с Жаном, причем единственно ему принадлежало право на знаменитую подпись «Ф» с пером, освящавшую его роль рупора руководства).

После моего разговора с Р. Эрсаном, после моих бесед с крупными государственными деятелями для меня остался лишь один выход — отставка. В один апрельский понедельник — на следующий день мне надо было поехать к детям в Жука — я принял в утренние часы Жозефа Фонтане, бывшего министра народного просвещения, который работал над созданием ежедневной газеты, «Ж’энформ» («J’informe»). В тот момент я не исключал сотрудничества с этим искренним, благожелательным, безупречно честным человеком, католиком без тени клерикализма или догматизма. После обеда, а точно — без двадцати минут три — меня поразил удар: правая рука безжизненно повисла вдоль тела, голос пропал, я не мог произнести ни слова.

Через несколько недель, возвратившись домой, я написал просьбу об отставке на имя Р. Эрсана и подготовил последние статьи для «Фигаро». Вот текст письма об отставке, который никогда ранее не публиковался:

«Когда Вы захотели стать председателем директората и добились этого, ни Жан д’Ормессон, ни я не воспротивились Вашему желанию. Конечно, смешение между собственником Акционерного общества и председателем-директором Общества по управлению противоречит духу и букве статуса газеты в том виде, в каком сами суды его подтвердили. Но четыре представителя команды Бриссона уже в течение ряда лет не играют никакой действенной роли в газете; однако только этим четырем лицам или Обществу редакторов принадлежало право обратиться с иском в суд, разбирательство в котором в любом случае означало бы разорение предприятия. Мы были полны решимости не возбуждать новые споры между собственником и редакторами.

Предоставив Жану д’Ормессону пост генерального директора и мне самому — пост политического директора, Вы неявным образом признавали, что ради сохранения интеллектуального и политического авторитета „Фигаро“ следует иметь в качестве повседневного руководителя журналиста или писателя, а отнюдь не собственника какой-то газетно-журнальной группы или депутата.

Никогда я не имел возможности выполнять функцию политического директора. Вы сами набираете сотрудников, заранее не извещая нас; Вы выбираете, не проконсультировавшись, руководителя той или иной службы. Ваши указания передаются через журналиста, преданного Вам, без учета существующей в редакции иерархии. Тем самым Вы лишаете всяких прав тех, кто должен эти права осуществлять. Редакция ждет проявлений воли, идущих издалека, а не от тех, кому надлежит ею руководить. В ответ на мою критику сложившейся ситуации и на пожелание выполнять мои задачи директора Вы мне ответили, что начиная с сентября сами намерены выполнять эти задачи, включая редактирование передовых статей. Смешение в одном лице собственника, управляющего издательской группой, директора редакции и автора передовиц мне представляется неприемлемым для сегодняшнего общественного мнения, гибельным для силы влияния и для морального престижа газеты.

Поэтому Вас не должны удивить выводы, которые я делаю из наших бесед в феврале и марте. Я не считаю для себя возможным выступать в качестве заложника или прикрытия в силу званий, быть может почетных, но бесспорно фиктивных. Итак, с тяжелым сердцем я покину газету, в которой сотрудничаю уже тридцать лет».

Комментарии других газет не были ни страстными, ни многочисленными, но такими, каких я ожидал. В «Монд» Ж. Соважо констатировал, что завоевание «Фигаро» приближается к предвидимому финалу; я совершил ошибку или питал иллюзию, надеясь сохранить что-то от самостоятельности «Фигаро». Перед лицом человека, подобного Эрсану, иллюзия смешивалась с ошибкой. В «Фигаро», как и в «Пари-Норманди», собственник пойдет до конца, прибегая к методу, прекрасно испытанному всеми «боссами», — разделять, чтобы властвовать.

Из иностранных откликов мне стала известна лишь заметка в лондонском журнале «Экономист» (от 1 июля 1977 года) под заголовком «Остриженная (shorn)„Фигаро“». Представитель этого еженедельника в Париже был знаком с делом только по двум статьям, появившимся на первой полосе «Фигаро», первой — Жана д’Ормессона, второй — Р. Эрсана, а также по интервью, которое я дал журналу «Пуэн» («Point»). Поэтому журналист представлял уход Жана д’Ормессона как главное событие; я ушел вслед за ним. В действительности Ж. д’Ормессон ушел одновременно со мною, чтобы остаться верным обязательству, взятому по отношению ко мне, однако в своей статье «Не прощайте, но до свидания» он оставлял шанс или, скорее, допускал вероятность своего возвращения в качестве эдиториалиста.

Английский журналист называл меня «France’s most respected political columnist, a deity in the intellectual world of french political journalism» («самым уважаемым политическим обозревателем, божеством в интеллектуальном мире французской политической журналистики»), он кратко излагал сделанный мною в «Пуэн» анализ вопроса о совмещении постов, к которому стремился Р. Эрсан, и заключал: «This was too much for Mr. Aron, a writer whose shrewd and stylish analyses have graced Figarofor 30 years and shaped the thinking of generations of aspiring moderate politicians». («Это переполнило чашу терпения г-на Арона, острые и изящные аналитические статьи которого украшали „Фигаро“ в течение тридцати лет и сформировали мышление жаждущих успеха поколений французских умеренных политиков»). Разумеется, ни одна французская газета не прокомментировала мой уход в подобном стиле. Ни один из сотрудников «Фигаро» не прислал мне слова симпатии. Более десяти человек из их числа последовали за Жаном д’Ормессоном и за мною; вряд ли кто-то из них знал, что один из уходов продлится ровно столько времени, сколько произносится обещание.

Еще несколько слов по поводу попытки сотрудничества с Робером Эрсаном и моих отношений с Жаном д’Ормессоном перед моей отставкой и после нее. «Ему следовало бы уйти из „Фигаро“ сразу же после прихода туда газетного магната!» — скажут некоторые; и сегодня еще я так не думаю. Привлечение другого покупателя зависело, может быть, от властей, но отнюдь не от меня. Верным остается то, что мой отказ — или, может быть, угроза уйти в случае прихода Р. Эрсана — повлек бы за собой ряд других отказов и одновременно привел бы к провалу решение, выбранное правительством или приемлемое для него. Я не сожалею о том, что способствовал выживанию «Фигаро» в тот период. Издание нуждалось в директоре, который был бы газетным капиталистом. Р. Эрсан отвечал этому требованию и этому определению. Мы верили в то, что он обладает всеми качествами такого лица, и мы ошибались.

Я охотно признаю, что мог бы и, может быть, должен был бы воспрепятствовать избранию Эрсана на пост председателя директората, если бы, по крайней мере, ставка оставалась прежней: статус газеты. Но что сохранялось от наследства команды Бриссона? Силы в игре были неравными: с одной стороны, властный человек, не терпящий никакого стеснения, с другой — рассеянный, миролюбивый, обаятельный академик. Чтобы предотвратить покушение собственника на права руководителей редакции, необходимы были бдительность на каждом шагу, стремление к власти, которыми не обладали ни Жан, ни я. Так что же я попытался сделать в феврале — апреле 1977 года? Приостановить события! Мобилизовать руководителей большинства и убедить их в том, что они могут и должны помешать завязшему в долгах собственнику вызвать уход нескольких великих перьев, которые украшали «Фигаро» и прикрывали ее нищету? Мне это не удалось, и к тому же я в такую возможность не верил, говорил о ней, может быть, лишь в нескольких случайных беседах. Что же касается Жана д’Ормессона, то он держался за трибуну, которую предоставляла ему газета. Я понимаю его и продолжаю относиться к нему по-дружески.