Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Арон Реймон

Но он заранее ограничил свою власть, движимый демократическими убеждениями, а также, возможно, желанием убедить англичан и американцев в своей республиканской правоверности. Он отверг предложение, исходившее от некоторых участников Сопротивления, таких как Анри Френе или Пьер Броссолет, — не допустить восстановления старых партий и объединить все организации движения Сопротивления в одну партию, которая была бы единственной, по крайней мере временно. Генерал возвратился во Францию с Консультативной ассамблеей, с легальной коммунистической партией, смывшей ошибки 1939–1940 годов. Наверняка он не хотел восстанавливать Третью республику. Радикалы и социалисты, публиковавшие газету «Франс» («France»), с основанием предупреждали, что голлистская республика не будет походить на парламентскую республику. Поскольку в пороках последней убеждены, к чему заранее отбрасывать названную перспективу?

Если перечитать статью «Тень Бонапарта» сегодня, то становится очевидным, что она менее страдает от того, что в ней сказано, чем от того, что в ней не принято в расчет. Генерал де Голль не походил ни на генерала Монка [обеспечившего восстановление на троне

английского короля], ни на генерала — устроителя государственного переворота, он хотел учредить конституцию, скроенную по своей мерке и в то же время способную пережить его самого. Это ему удалось сделать в 1958 году.

В Соединенных Штатах, как и в Англии, отнюдь не все французы, отвергнувшие вишистский режим, присоединились к голлистам. В Нью-Йорке их ярость вызывал Антуан де Сент-Экзюпери, они относились к нему как к предателю, а ему самому было противно их сектантство. Тотчас после высадки англо-американских войск в Северной Африке Сент-Экзюпери выступил за примирение всех французов, желавших сражаться с врагом. Жак Маритен ответил ему резким письмом, оскорбившим получателя [103] . Один из них был неголлистом, если не антиголлистом, а другой — приверженцем де Голля. В глазах первого вишисты выглядели людьми, которых оккупанты держали за горло и которым приходилось идти на уступки, чтобы дети «не остались без молока»; второй же безоговорочно осуждал перемирие, не мыслил примирения с теми, кто играл какую-то роль в Виши. Один отвергал всякую политику и стремился вновь пойти в бой, другой напоминал, что военные действия требуют руководства и что задача такого руководства, само собой разумеется, лежит на Генерале. (В этом вопросе Маритен был прав.) Так столкнулись два высоких ума, два выразителя сознания французов, находившихся в Америке. Приехав в Африку, Сент-Экзюпери не включился в голлистское движение, посчитав, что в Алжире оно столь же ограниченно, как и в Нью-Йорке. С трудом он получил разрешение сесть за штурвал lightning,скоростного самолета, в нарушение всех инструкций. Смерть застигла его во время одного из разведывательных полетов над Францией.

103

В предисловии, написанном мною в 1982 году к «Военным запискам» Сент-Экзюпери, я попытался объяснить позицию этого писателя-летчика, отдавшего свою жизнь за родину.

Позиция другого французского деятеля, Сен-Джона Перса (Алексиса Леже), с первого же дня сформулированная им, сводилась к следующему: никакого правительства, даже временного, вне оккупированной Франции. Он отказался от важного поста, предложенного ему Генералом, продолжал жить в бедности, на пособие, которое получал в качестве литературного консультанта Библиотеки Конгресса, которой тогда руководил его друг, поэт Арчибальд Маклиш.

Французы, не пожелавшие встать в ряды голлистского движения, руководствовались мотивами, отличными от побуждения Алексиса Леже. К ним относились, например, редакторы ежедневной газеты «Франс», которая печаталась на французском языке в Лондоне. Они полностью разделяли голлистский взгляд на Историю. Маршала и Морраса клеймили как предателей. В порывах политической страсти иногда разоблачали людей Виши с такой яростью, что их пропаганда приобретала антифранцузский характер. Я вспоминаю беседу за завтраком, на который один из редакторов газеты пригласил чехов, в том числе Рипку ¹³⁴ . Речь зашла о президенте Чехословакии Гахе, подписавшем документ, согласно которому его страна попросила «протекции» рейха. Наш собеседник высказался об этом человеке сдержанно, произнес туманную фразу: «Он делает что может». А через несколько мгновений французский журналист стал метать раскаленные ядра в Маршала, в его министров и его сторонников, как если бы никто из них не делал того что мог, как если бы все они раболепно, даже со рвением служили оккупантам.

В команду, делавшую «Франс», входили Пьер Комер, Шарль Гомбо, Луи Леви, принадлежавшие к политическому классу Третьей республики; эти люди вечно опасались генерала де Голля, которого делали подозрительным в их глазах его стиль, его симпатии (предполагаемые) к «Аксьон франсез», его суровые оценки упраздненного режима.

Команда, готовившая радиопередачи «Французы говорят французам», была расколота. Жан Марен считался голлистом строгого устава; Пьер Бурдан держался на расстоянии от ортодоксов. Руководил этой командой племянник Жака Копо — профессиональный актер Жак Дюшен, который, в отличие от журналистов из газеты «Франс», не питал никаких ностальгических чувств к Третьей республике, не любил обстановку исповедальни, царившую вокруг Генерала. Самым способным среди них был П. Бурдан, он нелепо утонул в 1947 году, на заре блестяще начинавшейся политической карьеры.

После высадки союзников в Северной Африке благодаря умножившемуся числу авиарейсов между оккупированной Францией, Северной Африкой и Великобританией французская колония в Лондоне увеличилась. Участники Сопротивления, политические деятели, высшие чиновники пополнили ряды Свободной Франции, о недостатке достойных людей в которой сожалел генерал де Голль, принимая меня в 1941 году.

Робер Маржолен возвратился [в Лондон] в 1941 году, после того как Эмманюэль Моник, у которого он работал в Марокко в качестве начальника канцелярии, был отозван во Францию по требованию немцев. Маржолен познакомился [в Африке] с генералом Вейганом, восхищался им, но быстро понял, что такие чувства вредят тому, кто их выражает. Дипломаты или политические деятели, приезжавшие из Виши, в большинстве своем примыкали к генералу де Голлю, и они поступали разумно. Отныне существовали две Франции, каждую из которых воплощала

группа, представлявшая в своих собственных глазах истиннуюФранцию ( laFrance). Какой-то третьей Франции не было, разве что для одиночек. Более того, присоединившиеся к голлистскому движению быстро понимали, что бывших вишистов, окунувшихся в крестильную купель этого движения, принимали в нем легче, чем тех, кто ранее служил союзническому делу где-то за пределами голлизма.

В те времена вера в благотворность голлистского крещения меня неприятно поражала, как коробила и строгость голлистов по отношению к французам, которые пошли служить в английскую армию или являлись членами организаций Сопротивления, находившихся в непосредственной связи с британскими службами. Сегодня благодаря немного более продвинутому политическому воспитанию я более терпимо отношусь к этой логике гражданской войны (которая мне всегда была понятна) или, если хотите, логике интегрального национализма. Дело, за которое боролись французы, было неотделимоот союзнического дела, но первое не растворялосьво втором. После разгрома французской армии и оккупации Франции ее материальный вклад в победу не мог не стать второстепенным. Поэтому столь важно было придать этому вкладу всю возможную значимость; все усилия во имя союзнического дела, которые не выглядели как вклад собственно Франции, то есть голлизма, не отвечали национальному долгу.

Для меня лично не вставал вопрос о вступлении в голлистское движение, ставшее отныне побеждающим. Политика переместилась из Лондона в Алжир. Андре Лабарт находился в США. На фоне разложения режима Виши генерал де Голль неоспоримо становился законным вождем. Но политическая жизнь из-за этого не приостановилась; напротив, она выходила из туманов изгнания и возвращалась в реальность.

В военном Лондоне, столице оккупированной Европы, вновь встречались друг с другом правительства стран, захваченных нацистами. С момента начала гитлеровского вторжения в Советский Союз темой разговоров и одновременно переговоров между государственными деятелями стали перспективы будущего после поражения Третьего рейха, отныне более вероятного. Наш журнал поддерживал дружеские отношения с лондонскими поляками, мы не раз публиковали их статьи, написанные по инициативе официальных властей, то есть польского правительства в изгнании.

Поляки рассуждали о будущем, погружаясь в какой-то выдуманный ими мир; мыслилось создание системы стран, малых и средних, которые объединились бы против Советского Союза и против Германии и благодаря этому смогли бы предотвратить столкновение между двумя великими державами точно так же, как и коалицию этих держав. Проект был от начала до конца утопичным, ибо воспроизводил продиктованную в Версале формулу решения вопроса, разработанную в 1919 году географом X. Маккиндером. Реализация идеи буферной зоны между СССР и Германией наталкивалась на множество препятствий. Страны, которым предлагалось образовать такую нейтральную зону между двумя империями, должны были бы обладать достаточным единством, чтобы в случае конфликта с кем-либо из своих соседей ни одна из этих стран не обращалась с просьбой о посредничестве к той или другой державе. В межвоенный период подобный союз ни разу не удалось воплотить в жизнь. И Румыния и Венгрия претендовали на Трансильванию; Польша приняла участие в дележе добычи после Мюнхенского соглашения; ни Польша, ни Чехословакия не были защищены от протестов или требований со стороны национальных меньшинств. Территориальный статус Европы более всего и особенно зависел от Советского Союза. У государств буферной зоны, о которой мечтали, глядя издали, не было бы силы, необходимой для того, чтобы заставить соблюдать их статус неприсоединившихся, чтобы выполнить двойную задачу — быть преградой на пути и с Востока, и с Запада.

Несмотря на заключенное между собой соглашение, поляки и чехи не разговаривали на одном и том же языке. Поляки не скрывали своих опасений. К тому же они не забыли ни пакт Гитлер — Сталин, ни раздел территории их страны армиями двух империй, ни уничтожение в Катыни советскими частями более десяти тысяч польских офицеров ¹³⁵ . Об этом последнем злодеянии им было известно по рассказам нескольких пленников, уцелевших от расстрела, по точным сведениям, полученным от беженцев. Близкие к правительству Сикорского деятели знали: тысячи польских офицеров, которых держали в заключении в одном из советских лагерей, исчезли до прихода гитлеровских войск. Когда об этой бойне было публично заявлено в официальных сообщениях вермахта, польские министры потребовали создать комиссию по расследованию, состоящую из независимых лиц, свидетельство которой не могло бы опровергнуть ни одно из правительств. Известно, чем закончилось дело.

В частных беседах чехи — по крайней мере те, с кем я встречался, — критиковали поведение поляков. Все они разделяли позицию Бенеша ¹³⁶ . Советский Союз будет доминировать в Восточной Европе — и это действительно представлялось неоспоримым. Поэтому правительству, которое утвердится в Праге, придется прежде всего поддерживать добрые отношения с Москвой. Бенеш и весь народ испытали на себе в Мюнхене трагический опыт беспомощности своих союзников. По этому горькому опыту они узнали, что Запад никогда не сможет обеспечить их безопасность. Отсюда следовало, что необходимо отныне рассчитывать на дружбу Москвы. Но такие рассуждения, на первый взгляд разумные, могли оказаться рассуждениями в духе [фольклорного глупца] Грибуя. В период с 1919 по 1939 год Бенеша преследовал призрак Австро-Венгерской империи, тогда как опасность исходила от Третьего рейха. Точно таким же образом во время войны он принимал меры предосторожности против возрождения германского империализма и предательства со стороны Запада. Он стал искать покровительства нового империализма.