Мемуары

де Рец Кардинал

Сохранила я и такую временную примету речи автора, как персонификацию обобщенного свойства, не считая нужным облегчать и осовременивать этот оборот, заменяя существительное прилагательным: «ревность маршала отступит и уступит», «привязанность ее к кардиналу не сразу смирилась с тем, что я по-прежнему намерен не давать ему пощады»; «почтил мое изгнанничество и мою невиновность» (ср. у Пушкина в «Капитанской дочке»: «обольстил ее неопытность»).

Конечно, я стремилась передать пристрастие Реца к игре словами однокоренными, с рифмующимися окончаниями, перекликающимися созвучиями. Вот некоторые примеры: «лишенный суетности и суесвятства» (sans faste et sans fard); «слывший и бывший» (connu et reconnu); «многоопытный и многогрешный» (rompu et corrompu); «Правили папой вовсе не правила» (ce n'etaient pas les regles qui le reglaient). Иногда игру слов передать не удавалось (например, там, где речь идет о герцоге де Рогане, который «passait pour les <violons. — Ю. Я>aimer trop viollemment»). Я компенсировала эти потери игрой слов в духе Реца там, где в оригинале

ее нет. Так, в речи герцога Орлеанского, досадующего на парламент: «Il n'y a ni rime ni raison avec tous ces gens ici. Allons et quand nous serons dans la Grande Chambre, nous trouverons peut-etre que ce n'est pas aujourd'hui le samedi. Ce l'etait pourtant et le 8 juillet 1651». «Ni rime ni raison» буквально — «никакого смысла», «ни складу, ни ладу». Но смысловой контекст давал мне право вложить в уста Месьё, сетующего на переменчивость парламента, поговорку «семь пятниц на неделе», чтобы, сохраняя верность тексту, ввести в него дополнительный каламбур. (Кстати, герцог Орлеанский был большим острословом и ценил шутку в устах других.) «У этих людей [702]семь пятниц на неделе. Едемте, может статься, оказавшись в Большой палате, мы с вами обнаружим, что сегодня вовсе и не суббота. Между тем это была суббота, 8 июля 1651 года». Так же поступила я и в другом случае. Рец пишет, что вывел заключение: «Месьё убежден, что в некоторых отношениях все государи на земле одним миром мазаны» (хотя в оригинале etaient faits les uns comme les autres, т. е. «скроены на один лад», мне показалось совершенно в духе Реца обыграть «помазанников Божиих» в этой иронической фразе).

Мемуары Реца — художественное произведение и в то же время исторический документ. А при работе с любым историческим документом важную роль играет точность исторической терминологии. Большую помощь в понимании и толковании назначения некоторых институтов XVII в., парламентских и государственных должностей, родов войск и проч. оказал мне труд М. Мариона «Словарь французских учреждений XVII и XVIII веков» 17. Именно в этом словаре можно найти такие ценные справки, как указание на разницу между officiers aux gardes и officiers des gardes. В первом случае это гвардейские офицеры, во втором — офицеры лейб-гвардии (к сожалению, эта разница не всегда соблюдается в русских переводах). Важным источником сведений о Фронде был для меня словарь Ф. Блюша «Великий век» 18. Попытка дать некий свод перевода на русский язык исторической терминологии в научной литературе применительно к эпохе 30 — 40-х гг. XVII в. во Франции сделана в сборнике «Внутренняя политика французского абсолютизма 1633 — 1649 гг.» под редакцией проф. А. Люблинской 19. Однако в российских научных работах, посвященных эпохе Фронды, и тем более в переводах исторических и литературных материалов этой эпохи, существуют заметные лексические расхождения. Это дало мне право, опираясь в основном на существующую традицию, внести в нее некоторые коррективы. Так, заговор герцога де Бофора, традиционно именуемый заговором «Высокомерных», я назвала заговором «Кичливых». Прозвище «Importants» (в переводе Н. Облеухова они так и названы — «Импортанты») заговорщикам дали в высшем свете — оно насмешливо, иронично. Мне кажется, для светских современников Бофора и Реца высокомерие если и было грехом, то не вызывало той снисходительной иронии, которая звучит в слове «Importants», и в том, как раскрывает его значение Рец. «Объединенные общими интересами, они в мгновение ока обратили в посмешище спесь, заслужившую друзьям герцога де Бофора прозвище “Кичливых”. В то же время они очень ловко воспользовались многозначительностью, какую герцог де Бофор, как это свойственно тем, в ком тщеславие превосходит [703]ум, при всяком случае старался придать любому вздору» 20. По сути, это «заговор Бахвалов» (или, по-современному, — «Воображал»), но так далеко я зайти не решилась. С другой стороны, я не решилась вернуть старое название появившемуся в последнее время «праву табурета» (droit du tabouret). По-моему, «вопрос о сидении» или «право сидеть», предложенные, например, безымянным переводом Бокля 1862 г., лучше. «Табурет» оброс современными «кухонными» ассоциациями. Однако, к сожалению, он лучше укладывался в контекст.

Но зато я решительно ушла от принятого в русских переводах обозначения «gens du roi» — «люди короля». Прежде всего «люди» вызывают ассоциации с дворней. Между тем речь идет о генеральном прокуроре и генеральных адвокатах. (Такой объяснительный перевод предлагает «Терминологический словарь» в упомянутом выше сборнике «Внутренняя политика французского абсолютизма». В старых переводах их так и называли: «генерал-адвокат», «генерал-прокурор» 21.) По существу же, это чиновники парламента, представлявшие в нем особу короля. По аналогии со старыми русскими текстами (так у Фонвизина: «часть членов должна была назначаться от короны» 22; у него же — «уполномоченные от короля правители» 23; в материалах о городских думах в России по положению 1846 г. в распорядительной думе 13 представителей от правительства называются «члены от короны» 24; выражение «от короны» часто встречается у Ключевского) я предпочла назвать их «магистраты от короны».

Правда, рецензировавший рукопись доктор исторических наук В. Н. Малов, которому я обязана уточнением некоторых исторических терминов и реалий (так, по его рекомендации я заменила в тексте «чиновников» — слово, часто встречающееся в русских переводах из XVII века, — на «должностных лиц» или «служащих», поскольку настоящее чиновничество появилось во Франции только в XVIII веке, а «парламентские

указы» на «парламентские постановления», поскольку указы издавал только Королевский совет), усомнился в правомерности выражения «магистраты от короны» на том основании, что генеральные прокуроры и адвокаты не [704]назначались королем. Я, однако, посчитала, что формула «магистраты от короны» вполне соответствует функциям этих должностных лиц. Они были посредниками между королем и парламентом. «Отправляемые на регистрацию королевские эдикты обязательно передавались через “gens du roi”, и они первые высказывали свое заключение», — подтверждает и В. Н. Малов. Они же были непременным звеном обратной связи: парламент — король. К тому же в словосочетании «магистраты от короны» ничуть не больше «притяжательности», чем в буквально переведенном с французского словосочетании «люди короля». (Предложенных В. Н. Маловым «коронеров» я отвергла как выпадающих из общего стиля перевода и отсылающих читателя скорее к английской действительности; его же вариант «коронные люди» нехорош хотя бы тем, что «коронных людей» легко спутать с «коронными чинами», а коронные чины — это коннетабль, канцлер и другие сановники.)

Так же решала я вопрос о переводе названия «chambre des enquetes». Эту верховную палату в разное время называли по-русски по-разному. «Камера апелляционных дел» в «Отечественных записках» 40-х годов и в «Полном французском и российском лексиконе» И. Татищева (СПб., 1798), она зовется «палатой для письменного производства процессов в первой инстанции» во «Французско-русском словаре» А. Редкина (СПб., 1906) и «следственными палатами» в одном из переводов начала XX в. Наконец, в «Терминологическом словаре» сборника «Внутренняя политика французского абсолютизма» дается толкование — «палата в парламенте, рассматривавшая апелляции от судов низшей инстанции». Я назвала эту палату, а вернее, четыре одноименные и различавшиеся по номерам палаты — «апелляционными».

Отказалась я и от принятых в некоторых наших переводах обозначений «шеволежеры» и «жандармы». «Шеволежеры» — вообще обычная транслитерация французского «chevaux-legers», что означает легкую конницу. Что касается «gens d'armes», то так в XVII в. называли тяжелую конницу, и ассоциация, которую вызывает русское слово «жандарм», здесь совершенно неуместна 25.

«Lettre de cachet» независимо от контекста традиционно переводится как «приказ об аресте» 26. Это далеко не всегда соответствует смыслу оригинала, хотя король зачастую отдавал приказания об аресте именно на таких бланках, скрепленных его подписью. Однако в «Мемуарах» Реца [705]«lettres de cachet», как правило, содержат совсем иные приказания короля или королевы. Я предпочла обозначать их словами «именные указы» или «именные повеления» (ср. у Грибоедова: «именное повеление» 27). «Именными указами» называет lettres de cachet Фонвизин, хотя он как раз истолковывает их как приказания об аресте («lettres de cachet — суть именные указы, которыми король посылает в ссылки или сажает в тюрьмы» 28).

Известную трудность представлял для меня перевод названий некоторых придворных должностей и некоторых воинских званий. Составив обширную картотеку встречающихся в тексте чинов и должностей, я и здесь пошла по пути создания некой условной реальности. После Петра I в русской придворной иерархии возникло множество названий, заимствованных из немецкого языка. Их хотелось избежать в наименовании должностей двора французского. Там, где можно было использовать старые русские слова, не слишком отдающие боярской Русью, такие как «кравчий», «виночерпий», «конюший», я уходила от «мундшенков» («Полной французской и российской лексикон» И. Татищева называет «bouche du roi» — «королевской мундкохской». Естественно было предпочесть этому «служителей королевской кухни»). К сожалению, никуда не деться от «фрейлин», «камергеров», «церемониймейстеров» (в самых старых словарях — «обрядоначальник»). Но зато Габури, porte-manteau de la Reine, я назвала «плащеносцем» королевы (по аналогии с «факелоносцем»), а лейб-гвардейцев именовала офицерами личной гвардии.

Я старалась придерживаться единой системы решений в пределах одного текста, опираясь на собственную картотеку, где были зафиксированы не только уже упоминавшиеся названия парламентских, придворных и военных чинов и проч., но и клишированные выражения, связанные с парламентской процедурой, придворным этикетом. Такая картотека была необходима при долголетней работе над столь объемистым трудом. И однако, некоторого разнобоя избежать не удалось. Это в первую очередь касается транскрипции имен собственных.

Прежде всего о фамилии самого автора. Французские специалисты указывают, что фамилия кардинала произносилась как Рэ. Это подтверждается и тем, что он сам пишет свое имя — Rais. Однако в русскую традицию кардинал вошел под именем Рец, и менять ее я посчитала неправильным. Впрочем, по утверждению А. Бертьера, французы тоже привыкли называть Поля де Гонди — Рец .

Во всех французских фамилиях, пишущихся с раздельным «Ла», я сохранила раздельное написание артикля, сделав исключение для Ларошфуко, который в таком слитном написании уже известен многотысячным читателям и почитателям его «Максим».

Пришлось давать двойное написание некоторых фамилий: герцогиня [706]Вандомская, но мадемуазель де Вандом; герцог Буйонский, но мадемуазель де Буйон. Кстати, фамилию герцога Буйонского я предпочла писать через «й», хотя, по утверждению некоторых специалистов, в XVII в. здесь звучало «ль» 30. Но слишком уж памятно всем знаменитое «Вскипел Бульон, потек во храм», чтобы рискнуть оставить герцогу эту «суповую» фамилию. В упомянутой выше рецензии на «Историю Фронды» Сент-Олера принято компромиссное решение: «Бульйонский».