Мемуары
Шрифт:
Вернусь, однако, к исполнению замысла, о котором упомянул выше. Увидев, как переменилось настроение народа, который уже избавился от недоверия настолько, что не стал бы поддерживать герцога д'Эльбёфа, я счел, что соблюдать предосторожности более ни к чему и торжественность нынче будет столь же кстати, сколь накануне была уместна скромность.
Принц де Конти и герцог де Лонгвиль сели в большую роскошную карету г-жи де Лонгвиль, за которой следовала огромная ливрейная свита. Я сел рядом с первым из них у дверцы кареты, и таким образом мы со всею пышностью медленным шагом поехали ко Дворцу Правосудия. Накануне герцог де Лонгвиль туда не явился, — во-первых, я полагал, что, в случае волнений, юный возраст и царственное происхождение принца де Конти внушат народу более почтения, нежели особа герцога де Лонгвиля, бывшего к тому же предметом исключительной ненависти герцога д'Эльбёфа; во-вторых,
Герцог де Лонгвиль сразу предложил Парламенту свои услуги, а также поддержку Руана, Кана, Дьеппа и всей Нормандии, и для того, чтобы Парламент мог вернее положиться на его слово, просил позволить ему поселить в Ратуше свою жену, сына и дочь. Судите о впечатлении, произведенном подобным предложением. Его энергично и учтиво поддержал герцог Буйонский, который по причине подагры вошел, опираясь на руки двух дворян. Он сел ниже герцога де Лонгвиля и, согласно нашему ночному уговору, как бы между прочим вставил в свою речь, что с великой радостью будет служить Парламенту под началом столь славного принца, как принц де Конти. Герцог д'Эльбёф вспыхнул при этих словах и [117]повторил то, что сказал накануне, — он, мол, уступит жезл главнокомандующего только ценою собственной жизни. Ропот поднялся при этом возгоревшемся споре, в котором герцог д'Эльбёф выказал более ума, нежели благоразумия. Он говорил весьма красноречиво, но невпопад: время спорить прошло, следовало смириться. Но я заметил, что люди малодушные никогда не смиряются тогда, когда должно.
И тут мы в третий раз пошли на приступ — теперь появился маршал де Ла Мот; сев ниже герцога Буйонского, он обратился к Парламенту с такой же речью, что и тот. Мы уговорились, что все эти персонажи появятся на сцене не вместе, а один за другим, ибо ничто так не трогает и не возбуждает народ и даже парламенты, у которых весьма много общего с народом, как разнообразие зрелища. Мы не ошиблись — эти три выхода, последовавшие один за другим, произвели действие, несравненно более скорое и сильное, нежели они произвели бы, появись все трое одновременно. Герцог Буйонский, накануне не веривший в это, теперь согласился со мною еще прежде, чем покинул Дворец.
Первый президент, которому недоставало гибкости, упорствовал в своей надежде, воспользовавшись раздором, ослабить возмущение, и предложил отложить решение дела до после обеда, чтобы, мол, дать господам принцам время прийти к согласию. Президент де Мем, преданный двору никак не меньше Первого президента, но более дальновидный и увертливый, шепнул ему на ухо, однако так, что я услышал: «Вы шутите, сударь! Может статься, они придут к согласию за наш счет. Да и не в этом только дело. Разве вы не видите, что герцога д'Эльбёфа обошли и эти люди здесь хозяева?» Тут слово взял президент Ле Коньё, которому я открылся ночью. «Мы должны покончить с этим вопросом до обеда, — сказал он, — хотя бы нам пришлось обедать в полночь. Поговорим с господами принцами по отдельности». И он попросил принца де Конти и герцога де Лонгвиля удалиться в Четвертую апелляционную палату, в которую пройти можно лишь из Большой палаты, а Новион и Бельевр, действовавшие с нами заодно, проводили герцога д'Эльбёфа, которого еще долго пришлось уламывать, во Вторую.
Убедившись, что дело дошло до переговоров, а в зале Дворца опасаться нечего, я поспешно отправился за герцогиней де Лонгвиль, ее падчерицей, а также за герцогиней Буйонской и за их детьми и сопроводил их в Ратушу почти триумфальным шествием. Я уже говорил вам в другом месте, что ветряная оспа хоть и умалила красоту герцогини де Лонгвиль, однако сохранила ей весь ее блеск, а красота герцогини Буйонской, хотя и несколько поблекшая, все еще оставалась ослепительной. Представьте же себе на крыльце Ратуши двух этих красавиц, еще более прекрасных оттого, что они казались неубранными, хотя на самом деле туалет их был тщательно обдуман. Каждая держала на руках одного из своих детей, таких же прекрасных, как их матери. Гревская площадь была запружена народом, взобравшимся даже на крыши. Мужчины кричали от восторга, женщины плакали от умиления. Я бросил из окон Ратуши в толпу пятьсот [118]пистолей и, оставив при дамах Нуармутье и Мирона, вернулся во Дворец Правосудия в сопровождении бесчисленного множества вооруженных и безоружных людей 121.
Капитан гвардии д'Эльбёфа Тушпре, о котором я вам, кажется, уже говорил и который послал следить за мной, поспешил незадолго до того, как я показался
А вот что произошло утром 11 января. После обеда герцог д'Эльбёф, на которого, чтобы его утешить, возложили это поручение, потребовал сдачи Бастилии 122, а вечером в ратуше разыгралась сцена, о которой вам следует рассказать, ибо она имела следствия, с нею не соразмерные. Нуармутье, накануне назначенный заместителем главнокомандующего, выехал с пятьюстами конных, чтобы потеснить отряды, которые мы именовали отрядами Мазарини и которые затеяли перестрелку на окраине города. Вернувшись в Ратушу, он вместе с графом де Мата, Легом и Ла Буле — все трое еще в боевом снаряжении — вошел в комнату герцогини де Лонгвиль, заполненную дамами. Это смешение голубых перевязей, дам, доспехов, музыкантов, бывших в зале, барабанщиков, стоявших на площади, являло собой зрелище, какое чаще можно встретить в романах, нежели в жизни. Нуармутье, большой поклонник «Астреи», сказал мне: «Мне чудится, будто мы осаждены в Марсилье». — «Вы правы, — отозвался я. — Герцогиня де Лонгвиль прекрасна как Галатея, однако Марсийак (герцог де Ларошфуко-отец был тогда еще жив) не столь благороден, как Линдамор» 123. Тут, обернувшись, я заметил стоявшего в оконной нише малыша Куртена, который мог меня слышать: я так никогда и не узнал наверное, слышал ли он мои слова, но также никогда не мог доискаться иной причины, какая могла дать первый толчок ненависти ко мне г-на де Ларошфуко.
Мне известно, что вы любите портреты, и по этой причине я досадовал, что до сих пор не мог представить вам ни одного, очерченного иначе, как [119]в профиль, а стало быть, весьма неполно. Мне казалось, что в прихожей, из которой вы только что вышли и где увидели лишь беглые наброски первых предвестий гражданской войны, мне недоставало дневного света. Но вот и галерея, где фигуры предстанут перед вами во весь свой рост и где я покажу вам изображения лиц, которых позднее вы увидите в действии. По особенностям их характеров, которые вы отметите впоследствии, вы сможете судить, верно ли я схватил их существо. Вот портрет Королевы, с которого по справедливости надлежит начать.
Королева обладала более, нежели кто-нибудь из тех, кого я знал в жизни, умом такого рода, какой был необходим для того, чтобы не казаться глупой людям, ее не знавшим. Желчности в ней было более, нежели высокомерия, высокомерия более, нежели величия, наружных приемов более, нежели истинных чувств, беспечности в денежных делах более, нежели щедрости, щедрости более, нежели корысти, корысти более, нежели бескорыстия, пристрастия более, нежели страсти, жестокости более, нежели гордости, злопамятства более, нежели памятливости к добру, притязаний на благочестие более, нежели благочестия, упрямства более, нежели твердости, и более всего поименованного — бездарности.
Герцог Орлеанский, за исключением мужества, был наделен всем, что должно быть присуще человеку благородному, но, будучи лишен без исключения всего, что отличает человека великого, он не имел возможности почерпнуть в себе самом качества, какими он мог бы выкупить или хотя бы поддержать свое малодушие. Поработив его душу орудием страха и его разум орудием нерешительности, малодушие запятнало все течение его жизни. Он вступал во все дела, не имея силы сопротивляться тем, кто вовлекал его в них ради собственной выгоды, и неизменно с позором отступался от своих соратников, не имея мужества их поддержать. Тень эта с юных лет приглушила самые живые и радужные краски, какими естественно было блистать уму светлому и просвещенному, веселому нраву, добрым побуждениям, совершенному бескорыстию и неописанному благодушию.