Мемуары
Шрифт:
Принц де Конде был рожден полководцем, что можно сказать лишь о нем, о Цезаре и о Спиноле. Он стал вровень с первым и превзошел второго. Бесстрашие — еще не самая главная черта его характера. Природа наделила его великим умом, не уступающим его мужеству. Судьба, ниспослав его веку воинственному, предоставила мужеству развернуться во всем его блеске; рождение или, лучше сказать, воспитание в семье, преданной и покорной правительству, ограничило ум рамкою слишком тесною. Принцу не внушили с ранних лет те важные начала, какие образуют и развивают то, что зовется последовательностью. Самостоятельно он не успел их вывести, ибо уже в юности опережен был стремительным развитием великих событий и навыком к успеху. Недостаток этот был причиной того, что, обладая от природы душою незлобною, он совершал несправедливости, обладая отвагою Александра, подобно ему, был не чужд слабости, обладая замечательным умом, действовал неосмотрительно, [120]обладая всеми достоинствами Франсуа де Гиза, в известных обстоятельствах не послужил государству так, как был должен, и обладая
Герцог де Лонгвиль со славным именем принца Орлеанского соединял живость, любезность, широту, щедрость, справедливость, доблесть, величие и при всем том неизменно оставался человеком посредственным, потому что понятия его всегда были несравненно ниже его способностей. Тот, кто при знатном происхождении имеет обширные замыслы, никогда не будет почтен ничтожеством, но тот, кто этих замыслов не поддерживает, никогда не будет почтен великим, а это и порождает посредственность.
Герцогу де Бофору не дано было великих замыслов, он не шел дальше намерений. Он наслушался разговоров «Кичливых» и отчасти усвоил их речь. Речь эта, пересыпанная словечками, которые он в точности перенял у герцогини Вандомской, образовала слог, который способен был затемнить суждения даже ума, подобного Катону 124. У самого же герцога ум был скуден, тяжел и к тому же затуманен самодовольством. Он почитал себя ловким, и от этого казался плутом, так как с первого взгляда видно было, что ему недостает смысла, чтобы быть коварным. Он отличался личной храбростью, более чем это обыкновенно свойственно хвастунам — а он был им во всех отношениях — и ни чем не похвалялся так лживо, как своими любовными победами. Он говорил и мыслил, как простонародье 125, кумиром которого он некоторое время был — вы увидите далее, по какой причине.
Герцог д'Эльбёф был храбр лишь постольку, поскольку принц из Лотарингского дома не может быть совершенно лишен храбрости. А ум его был умом человека, который наделен куда более изворотливостью, нежели здравым смыслом. Речь его представляла собою самую цветистую околесицу. Он был первым из принцев, кого унизила бедность, и, кажется, не было на свете человека, менее его способного возбуждать сострадание бедственным своим положением. Достаток не помог ему подняться, и достигни он богатства, ему завидовали бы как откупщику, настолько он казался рожденным и созданным для нищеты.
Герцог Буйонский был человеком испытанной храбрости и глубокого ума. Быв свидетелем его поведения, я убежден, что хула, взведенная на его честность, совершенно напрасна. Но, быть может, люди, полагавшие его способным на все те великие дела, каких он не совершил, несколько преувеличили его дарования.
Виконт де Тюренн смолоду обладал прекрасными задатками и весьма рано присовокупил к ним великие достоинства. Недоставало ему разве что тех, существование которых было ему неведомо. Почти всеми добродетелями был он наделен от природы, но ни в одной из них не достиг блеска. Его почитали способным стоять скорее во главе армии, нежели во [121]главе партии; я держусь того же мнения, потому что от природы он не был предприимчив. Впрочем, как знать? Во всем, что он делал, как и в том, что он говорил, всегда было много туманного, что прояснялось лишь силой обстоятельств, однако всегда к вящей его славе.
Маршал де Ла Мот наделен был большой отвагой, но оставался полководцем второго сорта. Он не отличался большим умом. В частной жизни был довольно кротким и покладистым. В партии он оказался человеком весьма полезным, ибо был весьма сговорчив.
Я едва не забыл о принце де Конти — добрый знак для предводителя партии. Полагаю, что не найду лучшего способа описать его, нежели сказав, что как вождь партии он был нуль и в умножении участвовал лишь постольку, поскольку был принцем крови. Это на поприще общественном. В жизни частной злоба играла в нем ту же роль, какую малодушие в герцоге Орлеанском. Она затопляла другие его свойства, все, впрочем, посредственные и со множеством изъянов.
В герцоге де Ларошфуко всегда и во всем было нечто не доступное определению. Он стремился участвовать в интригах с самого детства, в ту пору, когда не соблазнялся еще мелкими интересами, не бывшими, впрочем, никогда его слабостью, и еще не познал интересов важных, которые, с другой стороны, никогда не были его силою. Он не способен был ни на какое дело, и я не могу взять в толк, почему — ибо он обладал достоинствами, какие во всяком другом возместили бы те, коих он был лишен. Взгляду его недоставало широты, он не мог охватить разом даже то, что находилось вблизи, но здравый смысл (а в умозрительных рассуждениях даже весьма здравый), соединенный с мягкостью, вкрадчивостью и на редкость общежительным нравом, должен был искупить в нем в большей мере, чем это и впрямь случилось, недостаток проницания. Он неизменно отличался нерешительностью, но я, право, не знаю, чему ее приписать. Причиной ее не могло быть богатое воображение, ибо оно у него отнюдь не отличалось чрезмерной живостью. Ее нельзя объяснить также скудостью ума: не блистав им в деле, он всегда отличался основательностью суждений. Перед нами следствия этой нерешительности, причины же ее нам неизвестны. Он никогда не был воином, хотя был храбрым солдатом. Ему никогда не удавалось быть ловким придворным, хотя он всегда желал им стать. Он никогда не был полезным участником партии, хотя всю жизнь принадлежал к какой-нибудь из них.
Герцогиня де Лонгвиль от природы наделена умом основательным, но еще в большей мере изощренным и изящным. Дарования ее, не поддержанные леностью, не показали себя в делах, в которые ее вовлекла ненависть к принцу де Конде и в которых удержали любовные интриги. В манерах ее была нега, пленявшая более, нежели блистанье даже прекраснейших, чем она, красавиц. Нега отличала даже ум ее, имевший в этом особую свою прелесть, потому что герцогине свойственны были внезапные и удивительные озарения. Недостатков у нее было бы немного, если бы кокетство не наделило ее ими во множестве. Поскольку страсти оставили политике лишь второе место в ее побуждениях, из героини могущественной партии она сделалась ее интриганкой. Благодать возвратила ей то, чего уже не могла предоставить жизнь в свете 126.
Герцогиня де Шеврёз, когда я узнал ее, не сохранила даже следов былой красоты. Мне никогда не случалось встречать никого, в ком, как в ней, живость ума заменяла бы глубину суждения. Эта живость нередко даровала ей просветления мысли, такие блистательные, что они казались вспышками молнии, и такие мудрые, что от них не отреклись бы величайшие люди всех времен. Однако способность эта проявлялась лишь от случая к случаю. Родись она в эпоху безбурную, ей и в голову не пришло бы подумать о деле. Полюбись ей настоятель картезианского монастыря, она от чистого сердца сделалась бы отшельницей. Герцог Лотарингский, сблизившись с ней, ввергнул ее в борьбу, герцог Бекингем и граф Голланд повели ее далее по этой стезе, г-н де Шатонёф на ней удержал. Она предалась борьбе как предавалась всему, что нравилось тому, кого она любила. Любила она без всякого разбору, лишь потому, что ей надобно было кого-нибудь любить. Не стоило труда даже навязать ей заранее намеченного любовника, но, раз его взяв, она уже преданно любила его одного. Она признавалась г-же де Род и мне, что по прихоти судьбы, как она выражалась, она всегда любила менее других того, кого более других уважала, не считая, однако, — добавляла она, — бедного Бекингема. Преданность страсти, которую можно назвать вечной, несмотря на то, что предметы ее менялись, не мешала ей иной раз ни с того ни с сего оказать ветреность, однако она раскаивалась в ней с пылкостью, которая совершенно с нею примиряла. Никогда еще никто не был столь равнодушен к опасности и никогда еще женщина не пренебрегала столь решительно соображениями щекотливости и долга: для нее они состояли лишь в том, чтобы нравиться своему любовнику.
Мадемуазель де Шеврёз, наделенная красотой в большей мере, нежели очарованием, от природы была глупа до смешного. Страсть придавала ей ума и даже серьезности и прелести, но лишь в присутствии того, кого она любила; однако вскоре она начинала обходиться с любовником, как обходилась обыкновенно со своими юбками: пока они нравились ей, она брала их к себе в постель, а через два дня с отвращением сжигала в печи.
Принцесса Пфальцская столь же ценила любовное кокетство, сколь дорожила глубиной чувства. По моему суждению, она ничуть не меньше [123]королевы Елизаветы Английской наделена была способностью управлять государством. Я наблюдал ее среди заговорщиков, наблюдал среди министров и всегда находил ее равно искренней.
Герцогиня де Монбазон была красоты замечательной. Однако наружности ее недоставало скромности. Высокомерие и бойкость речи в спокойные времена могли бы заменить ей недостаток ума. На нее нельзя было положиться вполне в делах любовных и совершенно нельзя в политических. Любила она одно лишь свое наслаждение и еще более свою выгоду. Я никогда не встречал никого, кто в пороках сохранил бы столь мало уважения к добродетели.
Если бы не было своего рода кощунством утверждать, что наш век знал человека более бесстрашного, нежели великий Густав и принц де Конде, я сказал бы, что это был Первый президент Моле. Уму его было далеко до его сердца. Однако действовали они в известном согласии, благодаря бывшему между ними сходству, которое, впрочем, оказывало себя лишь в дурном. Я уже говорил вам, что он не отличался умением говорить складно — это так, но ему свойственно было своеобразное красноречие, которое, пленяя слух, действовало на воображение. Блага государственного он желал более всего на свете, более даже, чем процветания семьи своей, которую любил, кажется, сильнее, нежели то пристало должностному лицу; но ум его был не довольно возвышенным, чтобы вовремя уяснить, в чем состоит благо, какое он в силах сотворить. Он преувеличивал значение своей власти и вообразил, будто сумеет сдерживать и двор и Парламент, но не преуспел ни в том, ни в другом. Зато сделался подозрительным для обеих сторон и таким образом с добрыми намерениями вершил зло. Этому во многом содействовали его предубеждения. Они были присущи ему в крайней степени: я даже замечал, что он всегда судил по людям об их поступках и никогда по поступкам о людях. Воспитанный в установлениях Дворца Правосудия, он во всем необычайном видел подозрительное. Нет более опасного умонастроения в тех, с кем приходится встречаться в деле, где обычные правила уже недействительны.