Мемуары
Шрифт:
В тот же день Счетная палата получила именное повеление отправиться в Орлеан, а Большой совет — перебраться в Мант. Первая избрала депутацию, чтобы представить свои возражения, второй изъявил готовность повиноваться, но муниципалитет отказал ему в паспортах. Нетрудно представить себе состояние, в каком я находился весь этот день, показавшийся мне самым ужасным из всех, какие мне пришлось пережить до тех пор. Я говорю до тех пор, ибо впоследствии мне выпали еще более тяжкие. Я видел, что Парламент вот-вот дрогнет и, следовательно, я окажусь вынужден либо вместе с ним смириться с ярмом самым постыдным, а для меня еще и самым опасным, либо просто-напросто сделаться народным трибуном — позиция отнюдь не надежная и даже самая уязвимая, если только она не укреплена. [109]
Малодушие принца де Конти, который позволил брату своему увезти себя как ребенка, и герцога де Лонгвиля, который, вместо того чтобы явиться поддержать тех, с кем он связал себя словом, отправился предлагать свои услуги
Всю ночь я посвятил встречам с друзьями; я показывал им полученные мной из Сен-Жермена сообщения о том, что принц де Конде заверил Королеву, будто возьмет Париж в две недели, а Ле Телье, бывший ранее королевским прокурором в Шатле и потому хорошо знакомый с устройством городского управления, утверждал, что столицу можно уморить голодом, если два раза подряд расстроить торговлю в базарный день. Таким образом я сеял в умах уверенность, и в самом деле более нежели справедливую, в том, что уладить дело миром невозможно.
На другое утро магистраты от короны доложили о том, что им отказали в аудиенции; отчаяние овладело умами, и все, кроме Берне, бывшего не столько советником, сколько искусным поваром, единогласно утвердили знаменитое постановление от 8 января 1649 года, которым кардинал Мазарини объявлен был врагом Короля и государства, нарушителем общественного спокойствия, и задержание его вменялось в обязанность всем подданным.
После обеда созвали совет, на котором присутствовали депутаты Парламента, Счетной палаты, Палаты косвенных сборов, губернатор Парижа герцог де Монбазон, купеческий старшина, эшевены и представители шести купеческих гильдий 117. Постановлено было, что купеческий старшина и эшевены объявят набор четырех тысяч конников и десяти тысяч пехотинцев. В тот же день Счетная палата и Палата косвенных сборов нарядили депутацию к Королеве, чтобы просить ее вернуть Короля в Париж. Муниципалитет послал депутацию в Сен-Жермен с той же целью. Поскольку двор, не получивший еще известия о последнем постановлении, уверен был, что Парламент пойдет на уступки, депутациям отвечали с большой надменностью. Принц де Конде в разговоре с Первым президентом Палаты косвенных сборов, Амело, стал даже гневно бранить Парламент в присутствии Королевы, а Королева ответила посланцам, что ни Король, ни она сама не вернутся в Париж, пока Парламент не покинет его стен.
На другое утро, 9 января, муниципалитет получил письмо от Короля с приказанием привести Парламент к повиновению и заставить его отправиться в Монтаржи. Герцог де Монбазон в сопровождении первого эшевена Фурнье, еще одного эшевена и четырех городских советников доставил письмо в Парламент, заверив его, что не станет выполнять ничьих приказаний, кроме Парламента, который в то же утро собрал сумму, потребную для набора войск.
После обеда созвали совет, на котором все корпорации города и все полковники и капитаны милиции поклялись друг другу в верности ради [110]общей защиты. Вы не без причины предполагаете, что я имел причину быть довольным положением дел, поскольку мне более не приходилось опасаться, что меня предадут; вы тем скорее утвердитесь в этом мнении, если узнаете, что маркиз де Нуармутье заверил меня на другой же день после прибытия своего в Сен-Жермен: принц де Конти и герцог де Лонгвиль весьма нам благожелательствуют и уже были бы в Париже, не считай они, что им легче покинуть двор после того, как они будут появляться там несколько дней сряду. Ларошфуко писал в том же смысле герцогине де Лонгвиль.
Вы полагаете, таким образом, что дела наши шли на лад; однако вы уверитесь вскоре, что судьба, усеявшая каменьями все пути, по которым мне пришлось ступать, уготовила и на этом, который казался мне столь прямым и гладким, одно из самых больших препятствий и великих затруднений, какие встретились мне во всю мою жизнь.
Под вечер описанного мной дня, то есть 9 января, ко мне явился герцог де Бриссак, с которым, хоть он и был женат на моей двоюродной сестре, я почти не поддерживал сношений, и сказал мне, смеясь: «Мы с вами принадлежим к одной партии, я явился служить Парламенту». Я подумал было, что его завербовал герцог де Лонгвиль, с которым он через жену свою состоял в близком родстве, и, чтобы проверить это, пытался вызвать его на разговор, на всякий случай сам ему не открываясь. Я понял, однако, что он ничего не подозревает ни о герцоге де Лонгвиле, ни о принце де Конти, но, будучи недоволен Кардиналом и еще более того маршалом Ла Мейере, своим зятем, решил искать счастья в нашей партии, полагая небесполезной нашу поддержку. К концу разговора, продолжавшегося минут десять, он увидел в окно, что закладывают мою карету. «Господь с вами, и не вздумайте уезжать! — сказал он. — С минуты на минуту здесь будет герцог д'Эльбёф». — «Разве он не в Сен-Жермене?» — спросил я. «Он был там, — холодно возразил Бриссак, — но, поскольку ему не удалось там пообедать, он желает поглядеть, не удастся ли ему поужинать в Париже. От моста Нейи, где я его встретил, до Круа-дю-Тируар,
Надо ли вам говорить о моей горести. Я не смел никому открыть, что жду принца де Конти и герцога де Лонгвиля, из боязни, чтобы их не арестовали в Сен-Жермене. Я видел, что принц Лотарингского дома, всегда любимого Парижем, готов провозгласить себя и, конечно, будет провозглашен командующим армией, которого она лишена и в котором нужда возрастает с каждой минутой. Я понимал, что маршал де Ла Мот, всегда опасавшийся нерешительности герцога де Лонгвиля, не сделает и шагу, пока не увидит его самого, и не сомневался, что появление герцога д'Эльбёфа, чья честность была весьма сомнительна для всех, кто его знал, предоставит герцогу Буйонскому еще один предлог в добавление к тем, на которые он ссылался, не желая действовать в отсутствие принца [111]де Конти. Как выйти из затруднения, я не знал. Купеческий старшина в глубине души своей был ревностным приверженцем двора. Первый президент, хотя и не повиновался ему столь раболепно, был, однако, без сомнения, к этому склонен; мало того, будь я даже уверен в них, как в самом себе, что я мог предложить им теперь, когда разъяренный народ непременно должен был ухватиться за первого подвернувшегося ему предводителя и почел бы ложью и изменой все возражения, по крайней мере высказанные открыто, против принца, не унаследовавшего от своих великих предков ничего, кроме обходительности, которой мне как раз и следовало более всего опасаться? Вдобавок я не мог тешить себя надеждой, что принц де Конти и герцог де Лонгвиль явятся так скоро, как они мне сулили.
Накануне, словно побуждаемый предчувствием, я написал второму из них, умоляя его помнить, сколь дорога каждая минута и что промедление, даже оправданное, всегда опасно в начале великого дела. Но я знал его нерешительность. Впрочем, даже если бы они явились через десять минут, они все равно явились бы позднее человека, наделенного самым лукавым в мире умом и готового воспользоваться любым предлогом, чтобы заронить в душу народа недоверие, которое нетрудно было разбудить в эту пору против брата и зятя принца де Конде. Я мог утешаться единственно тем, что после этих раздумий у меня еще остается, чтобы принять решение, несколько минут, самое большее полчаса. Они еще не истекли, когда ко мне явился герцог д'Эльбёф, наговоривший мне все, что только могла ему подсказать вкрадчивая учтивость рода де Гиз. Позади него стояли трое его сыновей, которые были не столь красноречивы, но показались мне хорошо подученными. Я отвечал на их любезности с глубоким почтением, прибегнув ко всем уловкам, какие могли помочь скрыть мои замыслы. Герцог д'Эльбёф объявил мне, что сейчас же отправляется в Ратушу, чтобы предложить муниципалитету свои услуги, и, когда я возразил ему, что в отношении Парламента было бы учтивее, если бы наутро он отнесся прямо к ассамблее палат, он остался тверд в первоначальном намерении, хотя перед тем убеждал меня в своей готовности во всем следовать моим советам.
Едва он сел в карету, я написал записку первому эшевену Фурнье, моему другу, прося его позаботиться о том, чтобы муниципалитет отослал герцога д'Эльбёфа к Парламенту. Я поручил тем из кюре, кто был предан мне душой и телом, через их причетников посеять в народе подозрение насчет того, что герцог д'Эльбёф стакнулся с аббатом Ла Ривьером. Всю ночь напролет, пешком, переодетый, бегал я по Парижу, пытаясь внушить членам Парламента, которым не решался открыть правду о принце де Конти и герцоге де Лонгвиле, что они не должны доверяться человеку, столь скомпрометированному по части верности слову и уже показавшему им, каковы его намерения в отношении их корпорации, ибо он обратился сначала в муниципалитет, несомненно, чтобы отторгнуть его от Парламента. Советуя герцогу подождать до завтра и предложить свои [112]услуги Парламенту, прежде чем обращаться в муниципалитет, я намеревался выиграть время и, потому, едва уверившись, что он не собирается следовать моему совету, решил использовать против него тот, которому он последовал; я и в самом деле почувствовал, что мне удалось произвести впечатление на многие умы. Но поскольку, вынужденный торопиться, я мог повидать лишь немногих, и к тому же нужда в командире, который стал бы во главе войск, уже почти не терпела промедления, я заметил, что доводы мои трогают более умы, нежели сердца, и, правду сказать, был в большом затруднении, в особенности потому, что мне было известно: герцог д'Эльбёф не теряет времени даром.
Президент Ле Коньё, с которым он жестоко враждовал в ту пору, когда оба находились с герцогом Орлеанским в Брюсселе 118, но с которым полагал себя примиренным, показал мне записку, посланную ему герцогом при въезде в город от ворот Сент-Оноре, где стояли следующие слова: «Придется засвидетельствовать почтение коадъютору, через три дня он отдаст мне свой долг». Записка подписана была: «Сердечный друг». У меня не было нужды в этом доказательстве, чтобы убедиться в неприязни ко мне д'Эльбёфа. Когда-то я поссорился с ним на балу у г-жи Перроше, довольно резко попросив его замолчать, — мне показалось, что он хочет посмеяться над графом Суассонским, которого он смертельно ненавидел, ибо в ту пору оба были влюблены в г-жу де Монбазон.