Мемуары

де Рец Кардинал

В тот день, когда Сеннетер произнес эти пророческие слова, получено было известие, что герцог Буйонский и де Ларошфуко заставили впустить в Бордо принцессу де Конде и герцога Энгиенского, которого Кардинал оставил на попечении матери, не вняв Сервьену, советовавшему держать его подле особы Короля. Бордоскому парламенту (а в эту пору самый разумный и старый годами член его мог, не моргнув глазом и не погубив своей репутации, проиграть в один вечер все свое состояние) пришлось в один и тот же год стать свидетелем двух сцен, совершенно необычайных. Он увидел в своей приемной принца и принцессу крови, на коленях взывающих о правосудии, и настолько повредился в уме, если можно так выразиться о целой корпорации, что приказал доставить в ту же самую приемную освященную облатку, которую солдаты д'Эпернона выронили из украденной ими дароносицы 263. Бордоский парламент не выказал недовольства тем, что народ открыл ворота города герцогу Энгиенскому, но все же он повел себя с большей осмотрительностью, нежели можно было ждать, беря во внимание местные нравы и ненависть к д'Эпернону. Он постановил разрешить принцессе де Конде и герцогу Энгиенскому, а также герцогам Буйонскому и де Ларошфуко остаться в Бордо, если они [265]дадут слово не предпринимать ничего противного интересам Короля, и, однако, переслать Его Величеству ходатайство Принцессы вместе с почтительнейшими ремонстрациями противу задержания Их Высочеств. Президент де Гург, один из предводителей корпорации, желая избежать крайностей, послал нарочного своему другу Сеннетеру с письмом, писанным шифром на тринадцати страницах, которым сообщал, что, несмотря на все свое раздражение, бордоский парламент останется верным Королю, если Его Величество соблаговолит отозвать д'Эпернона; Гург ручается в этом своим словом; все содеянное парламентом доныне преследовало одну эту цель; однако в случае промедления Гург не может уже поручиться за магистратов и, еще менее того, за народ, который, направляемый и поддержанный партией принцев, вскоре сам может подчинить себе парламент. Сеннетер сделал все, чтобы Кардинал воспользовался советом Гурга. Де Шатонёф превзошел самого себя, стараясь о том же, но, видя, что в ответ на все его увещания, Кардинал только бранит предерзостный бордоский парламент, который дал приют особам, осужденным королевской декларацией, он сказал ему напрямик: «Если вы сегодня не договоритесь с ними, сударь, завтра же выезжайте в Гиень. Вам следовало бы уже быть на берегах Гаронны».

Дальнейшее показало, что де Шатонёф был прав, советуя идти на уступки, но лучше было бы ему не торопить события, ибо, хотя бордоский парламент в своей горячности дошел до исступления и даже до безумия, он долго сопротивлялся ярости народа, подстрекаемого и распаляемого герцогом Буйонским, и даже постановил изгнать из города дона Хосе Осорио, который прибыл из Испании вместе с маркизом де Сийери и бароном де Бассом, посланным туда для переговоров герцогом Буйонским. Более того, парламент запретил членам своей корпорации посещать лиц, поддерживающих сношения с испанцами, не исключая принцессы де Конде. А когда чернь пыталась силой заставить его проголосовать в пользу союза с принцами, парламент раздал оружие городским советникам и те выстрелами прогнали ее из Дворца Правосудия. Происшествия эти, которых я не был свидетелем 2б4, я описываю весьма неохотно, ибо дал зарок не упоминать здесь ни о чем, что не было бы мне доподлинно известно, однако без описанных подробностей невозможно обойтись в этой части моего рассказа, и потому я вынужден на время разрешить себя от своей клятвы; я делаю это с тем большей свободою, что, хотя почти все называли сопротивление бордоского парламента притворным, сам герцог Буйонский подтвердил мне: оно было совершенно неподдельным и искренним; с тех пор он неоднократно повторял, что, если бы двор не продолжал утеснять Бордо, было бы чрезвычайно трудно довести дело до крайности. При дворе, однако, поверили или пожелали поверить, будто все поступки этого парламента — одно лицедейство, и по возвращении из Компьеня, куда Король отправился во время осады Гиза 265, чтобы поднять дух армии, которой командовал маршал Дю Плесси-Прален, решено было выступить в Гиень; те, кто понимал, каковы будут следствия этого решения, прослыли в глазах партии двора изменниками, [266]которые не желают допустить, чтобы их единомышленники были примерно наказаны, и поддерживают сношения с мятежниками из Бордо; все, что говорилось об отзвуке, какой этот поход не замедлит породить в парижском Парламенте, объявляли вздорными баснями или даже стараниями напророчить беду, которую хотели бы, да не могут навлечь; когда Месьё изъявил готовность самому отправиться в Бордо, чтобы добиться умиротворения, если ему дадут слово отозвать д'Эпернона, он услышал в ответ одно — честь Короля требует, мол, сохранить губернатора на его месте.

Из моего рассказа вы могли убедиться, что любовь ко мне Кардинала продолжалась недолго. Сеннетер, от природы усердный миротворец, перед отъездом двора хотел, по его собственным словам, пролить немного елея на то, что было, — уверял он, — всего лишь недоразумением. В самом деле, Кардинал не имел причин на меня сетовать, а я тем более не желал сетовать на него, хотя причин для этого у меня было предостаточно. Примириться куда легче, когда ты не расположен к обидам, нежели когда ты к ним расположен, даже не имея на то причин. Описанные обстоятельства мне это доказали. Сеннетер сообщил Первому президенту, что Королева похвалила Кардиналу мою твердость, и слова ее так запали ему в ум, что он никогда их не забудет. Я узнал эту подробность долго спустя от г-жи де Поммерё, которой ее передал сын Первого президента — Сент-Круа. Перед отъездом в Гиень Кардинал всеми способами старался выказать мне свою дружбу; он даже изъявил готовность предоставить мне решить, кого избрать купеческим старшиной 266, что с виду казалось учтивостью, а на деле было ловким ходом: Кардинал признавался, что от прежнего купеческого старшины, которого он назначил сам, ему не было никакого проку. В тот же самый день он употребил все силы, чтобы поссорить меня с г-ном де Бофором, воспользовавшись предлогом, для объяснения которого надобно воротиться несколько вспять.

Вы уже знаете, что Королева пожелала, чтобы я утаил от герцога де Бофора ее намерение арестовать принцев. В тот день, когда оно было исполнено, в шесть часов вечера, герцогиня де Шеврёз вызвала нас обоих к себе и за великую тайну, которую якобы Королева по окончании мессы приказала ей открыть нам, сообщила о готовящемся предприятии. Герцог де Бофор принял ее слова за чистую монету. Я пригласил его в архиепископство пообедать и весь вечер просидел с ним за шахматами, чтобы помешать ему отправиться к г-же де Монбазон, хотя ему очень этого хотелось; принц де Конде был арестован прежде, чем она хоть что-нибудь заподозрила. Герцогиня пришла в ярость. Всеми силами старалась она убедить г-на де Бофора, что его обманули. Он высказал мне свою обиду, я объяснился с ним в присутствии герцогини и извлек из кармана патент на звание адмирала. Герцог де Бофор меня обнял, г-жа де Монбазон несколько раз нежно меня поцеловала, и на том дело кончилось. Но Кардиналу захотелось оживить его за два-три дня перед отъездом в Бордо. Он выказал горячую дружбу герцогине де Монбазон, пустился с ней в [267]необычные откровенности, долго ходил вокруг да около, чтобы наконец поверить ей, в каком он был отчаянии, когда, сдавшись на уговоры г-жи де Шеврёз и коадъютора, принужден был утаить от нее арест принцев. Герцог де Бофор, которому президент де Бельевр объяснил, что мнимая доверенность Мазарини — самое обыкновенное притворство, сказал мне в присутствии г-жи де Монбазон: «Будьте начеку! Держу пари, нас вскоре постараются поссорить, использовав для этой цели мадемуазель де Шеврёз».

В первых числах июля Король выехал в Гиень, и Мазарини незадолго до своего отъезда имел удовольствие убедиться, что самый слух об этом походе наперед подтвердил все те следствия, какие Кардиналу предсказывали: бордоский парламент постановил поддержать принцев и послал своего депутата в парижский Парламент; депутату этому, которого в Париже встретили с распростертыми объятиями, запрещено было видеться с Королем и его министрами; герцоги де Ла Форс и де Сен-Симон готовились выступить на стороне принцев (у них не хватило решимости исполнить свое намерение), и вся провинция была накануне возмущения. Кардинал был совершенно потрясен. Он стал искать даже в самых безвестных фрондерах с низостью, описать которую я не берусь. Месьё остался начальствовать в Париже, двор приставил к нему для надзора Ле Телье. Хранитель печати г-н де Шатонёф был введен в Королевский совет; мне также предлагали участвовать в нем, но я, само собой, счел разумным отказаться; растерянность охватила всех без изъятия, поэтому все мы очутились в таком положении, когда, какой путь ни избери, на каждом шагу можно оступиться. Я изложу вам это подробнее, после того как в нескольких словах расскажу о походе в Гиень.

Едва Король оказался неподалеку от Бле, губернатор его, герцог де Сен-Симон, ранее колебавшийся, явился ко двору, а герцог де Ла Форс, с которым герцог Буйонский также вступил в соглашение, остался в бездействии; правда, Доньон, командовавший в Бруаже и положением своим всецело обязанный покойному герцогу де Брезе, ко двору не явился под предлогом подагры. Депутаты бордоского парламента выехали навстречу двору в Либурн. Им надменно приказали открыть ворота города, дабы принять в нем Короля со всеми его войсками. На это они ответили, что одна из их привилегий — охранять особу Короля во время пребывания Его Величества в их городе. Маршал де Ла Мейере двинул свои войска вперед между Дордонью и Гаронной. Он взял крепость Вэр, где тремястами бордосцев командовал Ришон, — Кардинал приказал повесить его в Либурне в ста шагах от резиденции Короля. Герцог Буйонский в отместку повесил Каноля, офицера армии Ла Мейере. Маршал атаковал остров Сен-Жорж, который недолго защищал Ла Мот де Ла и где был смертельно ранен шевалье де Ла Валетт. Потом он по всем правилам осадил Бордо; после длительного боя он захватил предместье Сен-Сюрен, где отличились заместители командующего королевскими войсками Сен-Мегрен и Роклор. Герцог Буйонский сделал все, что должен был сделать мудрый политик и [268]славный полководец. Г-н де Ларошфуко показал свою отвагу во все время осады и в особенности во время обороны равелина, где произошла жестокая резня, однако в конце концов перевес оказался на стороне более сильного. Парламент и народ, не видя помощи от Испании, явившей в этом случае слабодушие непростительное, заставили военных капитулировать или, лучше сказать, не капитулировать, а как вы увидите из дальнейшего, заключить мир 267, ибо Король в Бордо не вошел. Гурвиль, от имени осажденных посланный ко двору, прибывшему в Бур, и посланцы парламента выговорили следующие условия: всем без изъятия, кто взялся за оружие и вел переговоры с Испанией, будет дарована амнистия; все солдаты будут распущены, кроме тех, кого Король пожелает оставить у себя на службе; принцессе де Конде с герцогом Энгиенским разрешено будет пребывание в одном из ее замков в Анжу или в Монроне, по ее выбору, с условием, однако, если она предпочтет укрепленный Монрон, чтобы численность гарнизона его не превышала двухсот пехотинцев и шестидесяти конников; герцог д'Эпернон будет отстранен от губернаторства в Гиени и на его место назначено другое лицо. Принцесса де Конде имела свидание с Королем и Королевой; во время этой встречи герцоги Буйонский и де Ларошфуко долго совещались с Кардиналом. Далее вы узнаете, что об этом говорилось в Париже; что там произошло на самом деле, мне неизвестно. Поскольку я не был очевидцем переговоров, как не был очевидцем событий в Гиени, я коснулся этих предметов лишь затем, чтобы вам стало понятнее то, что неразрывно связано с делами, о которых мне предстоит говорить. Добавлю только, что Кардинал потому лишь не настаивал на более решительном усмирении бордосцев, что он — так по крайней мере полагали — нетерпеливо стремился возвратиться в Париж. Вы вскоре узнаете, по какой причине.

Пушечные выстрелы, произведенные в Бордо, были услышаны в Париже прежде даже, нежели к пушкам поднесли фитиль. Едва Король выехал из Парижа, Вуазен, советник и посланец бордоского парламента, обратился к Парламенту парижскому с просьбою об аудиенции. Месьё просили пожаловать в палату, и так как я не сомневался — появление бордоского депутата разожжет страсти, я сказал Месьё, что, на мой взгляд, ему следовало бы уговориться с хранителем печати и с Ле Телье о том, какую речь он намерен произнести в Парламенте. Он тотчас послал за ними, приказав и мне остаться в его кабинете. Хранитель печати то ли не мог, то ли не желал допустить даже мысли, что Парламент осмелится хотя бы подумать о том, чтобы обсуждать вопрос такого рода. Я приписал его самоуверенность высокомерию министра, вскормленного временами кардинала де Ришельё; вы увидите далее, что она проистекала из другого. Заметив, что Ле Телье, не будучи уже школяром, повторяет, однако, урок, затверженный с чужого голоса, я сделал вид, будто им удалось меня поколебать, и когда Месьё, которому положение дел известно было лучше, разгневался на меня за это, я предложил ему спросить мнение Первого президента. Он немедля послал к нему Ле Телье, который вернулся [269]совершенно убежденный в моей правоте и напрямик объявил Месьё, что Первый президент не сомневается: Парламент единогласно решит выслушать депутата. Благоволите заметить, что, когда представители Парламента перед отъездом Короля явились к нему получить приказания, хранитель печати в присутствии Государя объявил им, что бордоский депутат — посланец мятежников, а вовсе не парламента.

Предсказание Первого президента подтвердилось на другой же день. Хотя Месьё объявил сразу, что Король, желая уладить дело миром и действуя скорее по-отечески, нежели по-королевски 268, приказал д'Эпернону выехать из Гиени ему навстречу, не более десяти голосов подано было против того, чтобы принять депутата. Его ввели без промедления. Он представил палатам письмо бордоского парламента, произнес речь весьма красноречивую, перечислил решения своего парламента и кончил призывом поддержать борьбу бордосцев. Прения по этому вопросу продолжались два или три дня, и решено было внести

в реестры сообщение герцога Орлеанского о приказе Короля д'Эпернону, а депутата Бордо просить письменно изложить свое мнение, которое уполномоченные парижского Парламента доставят Королю, чтобы почтительно просить Королеву даровать мир Гиени. Обсуждение прошло довольно спокойно, никто не горячился, но те, кто хорошо знал Парламент, уловили не столько в словах, сколько в самом воздухе его, что парижский Парламент не желает гибели бордоского. «Угодники Кардинала сообщат ему, что все прошло гладко, — сказал мне Месьё, возвращаясь в своей карете из Дворца Правосудия. — Как знать, не лучше ли было бы, если бы сегодняшнее заседание оказалось более бурным». Он угадал: хранитель печати объявил после обеда мне самому, что слова, переданные накануне герцогу Орлеанскому Первым президентом, сказаны им потому лишь, что Первый президент никогда не упускает случая набить себе цену. Он плохо знал Первого президента — не в этом была его слабая струна.

В тот же самый день хранитель печати совершил ошибку более важную. Письмо бордоского парламента содержало жалобу на лихоимство судьи-докладчика Фуле, бывшего в Лимузене интендантом правосудия, и Парламент постановил вызвать Фуле в суд. Хранитель печати посчитал, что во имя незыблемости королевских повелений должно защитить Фуле, хотя бы косвенно. Он поручил советнику Большой палаты Менардо, человеку ловкому, но скомпрометированному приверженностью своей к Мазарини, потребовать отстранения от участия в суде старого Брусселя, а тот, в свою очередь, подал прошение об отводе некоего Шамбре. Шамбре, со своей стороны, добивался отстранения Менардо. Споры вокруг этих имен, уважаемых далеко не равно, побудили палаты пять или шесть раз собраться на ассамблею. Умы, почти всегда умиротворенные ходом обычной судебной процедуры, непременно приходят в возбуждение и раздражение на ассамблеях, когда малейший пустяк может оказаться причастным к делу более значительному; мне показалось, что искра эта раздула пламя, правда, 7 июля не столь яркое, какое мы видывали прежде, но [270]зато 5 августа куда более грозное, чем мы могли даже вообразить. Когда герцог Орлеанский узнал, что президент де Гург прибыл в Париж с советником по имени Гийоне, назначенным бордоским парламентом главой депутации, он изъявил желание его видеть по совету Ле Телье, который как никто при дворе понимал, каковы могут быть следствия беспорядков в Гиени, и, по-моему, в эту пору горячо желал примирения. Думаю, — ибо мне так и не пришлось узнать это наверное, — что он получил секретный приказ двора, побудивший его посоветовать герцогу Орлеанскому то, о чем я сейчас расскажу, ибо я сомневаюсь, что г-ну Ле Телье, при его характере, хватило бы смелости действовать так по собственному почину. Он, однако, уверял меня в обратном, но я расскажу лишь то, что видел сам. Итак, в моем присутствии он посоветовал герцогу Орлеанскому завтра же заверить депутатов, что Король уже выслал герцога д'Эпернона в Лош, что его лишат должности губернатора Гиени, дабы исполнить желание народа, питающего к нему ненависть, и объявят общую амнистию, в том числе даже герцогам Буйонскому и де Ларошфуко; пусть депутаты сообщат бордоскому парламенту эти обещания Месьё, и, если палаты того желают, Его Королевское Высочество сам отправится ко двору, чтобы получить согласие на условия, им предложенные. Месьё приказал мне переговорить от его имени с Первым президентом, который обнял меня так, словно я принес ему весть о вечном блаженстве, — он, как и я, не усомнился в том, что кардинал Мазарини, по доброму своему обыкновению, старается поправить дело задним числом, и трудности, какие встретились ему в Гиени, побудили его дать эти обещания устами герцога Орлеанского, дабы загладить свою неосторожность и легкомыслие. Мне показалось, что Первый президент, как и я, совершенно убежден: обещания эти успокоят Парламент; узнав, что герцог Орлеанский объявил их бордоским депутатам, — а он и в самом деле объявил их, едва я сообщил ему мнение Первого президента, — г-н Моле послал магистратов от короны в Апелляционные палаты передать от имени Его Королевского Высочества, что он призвал их утром, дабы приказать сообщить корпорации: более нет необходимости собирать ассамблею палат, ибо он сам ведет переговоры с представителями бордоского парламента. Поступок этот в другое время, когда умы не были подогреты ассамблеями, мог даже понравиться Апелляционным палатам, но теперь он их оскорбил; члены этих палат беспорядочно заняли места в Большой палате, и старейший из их президентов сказал Первому президенту, что объявлять что-либо палатам через магистратов от короны есть нарушение парламентской процедуры и всякое предложение должно быть обсуждено на общем собрании всех палат Парламента. Застигнутый врасплох Первый президент не мог отказать в созыве ассамблеи, но, для того чтобы отложить ее хотя бы на день, сослался на то, что начинать прения в отсутствие герцога Орлеанского было бы неучтиво в отношении Его Королевского Высочества, да и противозаконно, поскольку речь идет об условиях, предложенных им самим. [271]

Вечером у герцога Орлеанского разыгралась сцена, заслуживающая вашего внимания. Он созвал нас — хранителя печати, Ле Телье, де Бофора и меня, чтобы узнать наше мнение о том, какого поведения ему следует держаться наутро в Парламенте. Хранитель печати сразу и не колеблясь объявил, что Его Королевскому Высочеству вообще не должно являться на ассамблею и следует запретить ее, а уж если явиться, оставаться недолго и, начертав палатам свои намерения, тотчас удалиться, если он встретит хоть сколько-нибудь противодействия. Предложение это, которое, будь оно принято, менее чем за четверть часа склонило бы всю корпорацию в пользу принцев, никем не было поддержано; горячо возражали против него, однако, лишь мы с г-ном де Бофором, ибо Ле Телье, который не хуже нас видел всю его несообразность, не пожелал решительно ему воспротивиться, во-первых, с целью подогреть спор между мною и хранителем печати, ибо он весьма рад был нас поссорить; во-вторых, чтобы выслужиться перед Мазарини, показав Кардиналу, что из желания ему угодить он поддерживает самые крутые меры. Во время этого разговора я почувствовал явственно, что хранитель печати не только руководится своим грубым и неуживчивым нравом и допотопными правилами, какие ему не удается приноровить к новым временам, — я почувствовал, что он еще и лукавит, чтобы также выслужиться за мой счет и показать Королеве: когда речь идет о поддержании устоев монархии, он отделяет себя от фрондеров. Я понял, что, упорствуя против мнения господ де Шатонёфа и Ле Телье, подаю повод им и всякому, кто захочет угодить двору, объявить меня человеком опасного направления ума, который строит козни, чтобы отдалить от двора герцога Орлеанского, и стакнулся с бордоскими мятежниками. С другой стороны, я сознавал, что, внемли Месьё их советам, довольно будет не месяцев даже, а недель, и он отдаст принцам парижский Парламент; Месьё, слабодушие которого было мне известно, завидя, что к ним стекается народ, сам перейдет на их сторону, а Кардинал, силу духа которого я также не ставил ни в грош, может даже предупредить его в этом, — таким образом мне грозит опасность стать жертвой чужих ошибок и притом тех, противясь которым я неминуемо навлеку на себя недоверие и ненависть двора, но одобрив которые — всеобщее презрение и позор провала. Судите же о моем замешательстве. Я нашел лишь один выход — спросить мнение Первого президента. Ле Телье отправился к нему от имени Месьё и вернулся в полном убеждении, что можно все погубить, если не повести себя в Парламенте с величайшей осмотрительностью, ибо в нынешних обстоятельствах сторонники принца де Конде употребят все силы, чтобы запугать палаты следствиями гибели Бордо. После возвращения Ле Телье я еще более уверился в том, что готовность его согласиться с хранителем печати имела ту причину, какую я упомянул, ибо, после того как он наговорил довольно, чтобы доложить двору, что, будь у него развязаны руки, он своротил бы горы, и вдобавок успев столкнуть меня с хранителем печати, он вдруг поддержал меня, уступая якобы мнению Первого президента; он сделал это с такой [272]поспешностью, что Месьё заметил ее и в тот же вечер сказал мне, что Ле Телье в глубине души всегда держался того мнения, к какому, по его уверениям, склонился только теперь.

На другой же день Месьё огласил в Парламенте условия, предложенные им бордоским депутатам, прибавив, что желает, чтобы условия эти были приняты в течение десяти дней, в противном случае он берет свое слово обратно. Нет нужды объяснять вам, что Ле Телье не мог бы не только сделать подобное предложение, но даже и одобрить его, не имей он на то особого приказания Кардинала, но тем более нет нужды убеждать вас, что даже самые выгодные посулы должно делать вовремя. Обещание сместить д'Эпернона с должности, будь оно сделано хотя бы за неделю до отъезда Короля, покинувшего Париж в первых числах июля, быть может, навсегда обезоружило бы Гиень и надолго заставило бы замолчать сторонников Принца в парижском Парламенте. 8 и 9 августа оно не оказало почти никакого впечатления: после бурных прений решено было только уведомить о нем президента Ле Байёля и других депутатов корпорации, выехавших ко двору; несмотря на то, что герцог Орлеанский поминутно грозил покинуть заседание, если к обсуждению примешают вопросы, не имеющие касательства к главному предмету обсуждения, несмотря на это, повторяю, раздалось множество голосов, предлагавших потребовать от Королевы освобождения принцев и отставки кардинала Мазарини. Первым заговорил об этом президент Виоль, горячий приверженец принца де Конде, и не потому, что надеялся на успех своего предложения — он знал, что партия его еще не довольно сильна и мы намного превосходим его числом голосов; но он знал также, что ему на руку хотя бы поставить нас с герцогом де Бофором в затруднение, заговорив о том, о чем мы не желали бы говорить и о чем, однако, не можем промолчать, не прослыв в известном смысле мазаринистами. Надобно признать, что президент Виоль в этом случае и впрямь оказал принцу де Конде большую услугу; тогда же Ле Бурде, храбрый и решительный рубака, бывший когда-то капитаном гвардии, а потом преданно служивший принцу де Конде, затеял дерзкое предприятие, которое, хотя и не увенчалось успехом, придало смелости его партии. Переодетый каменщиком и окруженный восемьюдесятью офицерами, его сослуживцами, которые пробрались в Париж, а также толпою парижских подонков, которым они раздали деньги, он приблизился к вышедшему из Большой палаты и уже достигшему середины зала Дворца Правосудия герцогу Орлеанскому и крикнул: «Долой Мазарини! Да здравствуют принцы!» Увидев их, да еще услышав два выстрела, которые Ле Бурде в это же время произвел из пистолета, Месьё круто повернулся и спасся бегством в Большую палату, как ни старались мы с герцогом де Бофором его удержать. Меня ударили кинжалом 269, рассекшим мое облачение, г-н де Бофор вместе с гвардейцами Месьё и нашими людьми стойко выдержал нападение и, отразив его, отбросил Ле Бурде до самой дворцовой лестницы. В этой маленькой стычке были убиты двое гвардейцев Месьё. Схватки, происходившие в [273]Большой палате, были несколько опаснее. Там почти ежедневно собиралась ассамблея в связи с делом Фуле, о котором я вам уже говорил; ни одна из них не обходилась без нападок на Кардинала, и сторонники Принца по два-три раза в день имели удовольствие выставлять нас перед народом безусловными его единомышленниками; всего примечательней, что в эту самую пору Кардинал и его приспешники обвиняли нас в том, что мы стакнулись с бордоским парламентом, ибо мы утверждали, что, если не договориться с ним, мы отдадим парижский Парламент принцу де Конде. Ле Телье был с нами согласен и уверял, будто каждый день доносит об этом двору. Не знаю, так ли это было на самом деле. Главный прево королевского дома, находившийся тогда при дворе, уверял меня по возвращении, что Ле Телье говорил правду и он, мол, знает об этом из верных рук. Лионн позднее не раз утверждал обратное: Ле Телье, мол, и вправду торопил Короля возвратиться в Париж, но для того лишь, чтобы положить конец козням, которые, по его словам, я строю против трона. Между тем и на смертном одре мне не пришлось бы каяться в этом прегрешении. В продолжение всего описанного времени я действовал с таким чистосердечием, как если бы приходился родным племянником кардиналу Мазарини. И поступал я так не из любви к нему, ибо со времени нашего примирения он ничем не заслужил моей благодарности, а потому, что считал благоразумным противоборствовать успехам, каких партия Принца добивалась день ото дня вследствие неразумного поведения его собственных врагов; а чтобы противоборствовать им с толком, я принужден был столь же усердно противиться угодливости сторонников министра, сколь и ухищрениям приверженцев принца де Конде. Одни, когда я пытался помешать их действиям, бранили меня мазаринистом, другие, едва я пытался выказать хоть сколько-нибудь осмотрительности, чтобы сохранить доверенность ко мне народа, называли меня бунтовщиком.