Мемуары

Головина Варвара Николаевна

Беспримерное осложнение болезни развивалось с каждым днем. Ее страдания были выше всего, что только можно себе представить; но ее удивительное терпение, казалось, удваивалось, и, когда я говорила ей:

— Боже мой, как вы должны страдать! — она отвечала:

— Когда за человеком так ухаживают, как за мной, то он не имеет права жаловаться.

Описание, сделанное моей дочерью после смерти г-жи де Тарант и которое я рассчитываю прибавить к своим Воспоминаниям, содержит детали этой христианской и достойной восхищения смерти. Я буду говорить

только о том, что я испытала во время этого ужасного несчастья, доказавшего мне, что в глубине нас находятся неведомые силы, в обыкновенное время заглушаемые нашей слабостью. Постоянная боязнь потерять то, что нам дорого, не позволяет нам видеть нашу силу. Желают уверить себя, что способны на самые прекрасные поступки, но мысль: «Я переживу того, кого я люблю» не входит в расчеты сердца и ума, пока Бог не поразит смертью дорогого нам человека, явит нам силу нашей души, наполняя ее Собой.

Г-жа де Тарант не прекращала умственную молитву, и, когда призывала духовника, чтобы он помог ей лучше молиться, все, кто находился в комнате, падали на колени и присоединялись к ней. Несмотря на боли, она, видимо, бывала тронута этим единением. Дружба до последней минуты обитала в ее сердце, а ее душа вся принадлежала Богу.

Когда ее перенесли наверх, в полночь я приказала моей старшей дочери уйти и осталарь с г-жой де Тарант до того момента, пока горничная не пришла сменить меня в два или три часа ночи. Сидя на табурете в ногах кровати, я была окружена тишиной, прерываемой тяжелым и трудным дыханием моей подруги. Ночник, поставленный за ширмами, освещал это святилище религии и страданий. Я пристально смотрела на г-жу де Тарант и была не в силах оторвать глаз; я была уверена, что на следующий день ее не будет в живых, и ни слезы, ни рыдания, готовые разразиться, не осмелились вырваться у меня. Ее святая покорность, несравнимое благочестие делали меня ничтожной в своих глазах. Я была несчастна и не осмелилась просить одной минуты облегчения для моей скорби. Ее душа привлекала мою к цели, к которой она стремилась.

Мой муж, еще очень страдавший от желтухи, проводил время в гостиной, где наши общие друзья ежедневно собирались, оплакивая г-жу де Тарант и высказывая нам сочувствие. По временам я отходила от моего несравненного друга, чтобы ободрить мужа, печаль которого раздирала мне сердце. Герцогиня Виртембергская в этом ужасном случае была для меня ангелом-утешителем; она бывала почти каждый день и находилась у нас за час до смерти г-жи де Тарант. Никогда я не забуду ни ее слез, ни того, что она мне сказала. Она приезжала по утрам, и я принимала ее в моем ателье, отделенном одной комнатой от комнаты больной: При каждом судорожном крике г-жи де Тарант я бросалась к ней.

В последнее утро ее жизни, когда герцогиня была у нас, я услыхала, как больная ужасно вскрикнула. Я подбежала к ней; она схватила мою руку; ее холодеющая рука была покрыта потом. Она сжимала мне руку судорожно, как бы собрав силы, остававшиеся у нее; ее агония лишала меня последних сил: я боролась с собою, как жертва кораблекрушения среди волн. Я старалась освободить мою руку; я готова была разрыдаться и в то же время предпочла бы скорее умереть, чем смутить больную беспокойством обо мне. Бог приказывал мне всецело забыть себя; мне казалось, что я больше не существую; эта смерть, это зрелище истины исторгало меня из самой себя. Г-жа де Тарант молилась за меня, и ей я обязана тем, что вынесла все и пережила ее.

Наконец ужасное 22 июня настало. Во время обеда я согласилась оторваться от нее, чтобы успокоить моего мужа, ежеминутно спрашивавшего меня; но прежде, чем уйти из комнаты, я опять подошла к ней. Она была в предсмертной тоске; я пощупала у нее пульс, который почти не бился. Она взяла меня за руку с необычайной живостью и сказала:

— Скажите мне, что вы чувствуете себя хорошо и что вы не страдаете!

—

Я хорошо себя чувствую, — отвечала я, — дай Бог вам быть так здоровой, как я.

— Чудак еще жив, — сказала она, — но это недолго продлится.

Доктор Крэйтон уверил моего мужа, не знаю к чему, что.она будет жива и что ей надо давать куриный бульон. Когда человек несчастен, он хватается за малейшую надежду. Муж не входил в комнату больной, и он не видал ее агонии. Я с отчаянием села за стол. Горничная пришла за моей дочерью. Я собиралась последовать за ней, но муж просил меня остаться, повторяя мне то, что сказал ему Крэйтон. Это было для меня пыткой, но покорность приказывала мне повиноваться. Наконец, чувствуя себя не в силах противиться такой мучительной тоске, я убежала. Ее уже больше не существовало.

Отец Розавен закрыл передо мною дверь ее комнаты, прося меня не входить туда. Меня провели в помещение моих детей. Рыдания душили меня. Мне принесли три креста: один всегда находился при ней, другой был при ней во время причастия и третий был подарен герцогом Ангулемским. Она положила этот крест около себя накануне своей смерти, и моя дочь приложила его к губам умирающей, когда она испустила свое последнее дыхание. Вид этих трех крестов остановил мои слезы. Я с жадностью смотрела на них. Все окружающее исчезло передо мною. Бог всецело заТюлнил мою душу. Любящая душа молилась за меня. Я осмелюсь сказать, что почти испытывала святую радость.

Каждый из нас, казалось, потерял силы; мы обретали их в нашем общем чувстве скорби. Постоянная мысль о больном человеке, дорогом для нас, старание облегчить его страдания приводят к деятельности, которая поддерживает нас; но, когда предмет стольких забот исчезает, мы остаемся уничтоженными. Дружба облагораживает все; мы оказываем для нее услуги, наиболее внушающие отвращение; она нуждается в нас каждую минуту. Я вспоминаю, что за пять дней до смерти г-жи де Тарант я сидела одна у ее кровати. Вошел Крэйтон, он приехал из Павловска и сказал г-же де Тарант, выслушав ее пульс, что Императрица-мать поручила ему передать больной все ее сочувствие и что Она сказала ему спросить у г-жи де Тарант, не желает ли она фруктов.

— Поблагодарите Ее Величество, — ответила она, — мне ничего не нужно.

Потом, приподнявшись с особой силой на своих слабеющих руках, она прибавила:

— Но скажите Императрице, что у нее никогда не было таких друзей, как у меня.

Каждое ее слово останется навсегда запечатленным в моем сердце.

Герцогиня де Шатильон, ее мать, умершая на два года раньше ее, выразила желание, чтобы ее любимая дочь была погребена рядом с ней, в капелле, в ее замке Видевиль, в восьми лье от Парижа. Гробница герцогини де Лавальер, бабушки г-жи де Тарант, была перенесена туда же по ее приказанию. Моим первым желанием после этого печального события было перенести тело моей уважаемой подруги в эту усыпальницу. Я исполняла желание матери, соединяя эти дорогие останки с прахом ее семьи. Пришлось вскрыть тело и набальзамировать его. В рукописи моей дочери находится подробное описание всех болезней, которыми она страдала уже давно и которые подготовили ее смерть.

Когда ужасная операция окончилась, около гроба поставили жертвенник, чтобы служить панихиды. Я не присутствовала на первых двух, заметив, что все боятся, как на меня это подействует; но потом увидали, что моя покорность заслуживает этой награды. То, что происходило в моей душе тогда, было сильнее меня. Вечером я вернулась в эту комнату с моими детьми, Катишь и м-ль де Бюисси. Я остановила свой взор на той, кого не было больше в живых, удивленная, что я живу сама и пережила ее.