Мемуары
Шрифт:
Политические события, значительные и важные, интересовали меня только наполовину. Все потеряло цену в моих глазах с того времени, как у меня не было с кем бы я могла поделиться. Я была счастлива только, когда, оставаясь наедине с Богом, вызывала душу г-жи де Тарант, прося ее помолиться за меня.
Венский конгресс вместо назначенных шести недель продолжался девять месяцев. Продолжительность политических операций приводила в уныние общество, и прекрасная слава Императора теряла свой блеск в глазах некоторых людей. Мировое зрелище, двигаемое великими событиями, может быть сравнено с ходом театральной пьесы. Если поразительные места пьесы не слажены так, чтобы повести за собой благородную и ясную развязку, пьеса кажется неудачной. Напряжение умов, жадных до предсказаний, в конце концов вводит их в заблуждение, и таинственная приостановка в политике всегда возбуждает подозрения.
Императрица
Появление Бонапарта во Франции окончательно повергло в уныние общество. Опять показалась эта мятежная шайка, которую обстоятельства сковали на мгновение. Но Император Александр, предназначенный Провидением защищать законное дело, на этот раз при помощи Англии, восторжествовал над этой попыткой и второй раз обеспечил вступление французскому королю во владение своим государством.
Людовик XVIII не был принят с энтузиазмом; его королевская корона более, чем когда-либо, стала терновым венцом; союзники предлагали разделить его государство. Но Император Александр опять выступил защитником справедливого дела.
Приближался момент возвращения Императора и Императрицы. Они приехали в декабре месяце, и двор стал блестящим. Принц Оранский приехал в Петербург немного спустя после Их Величеств, и свадьбы двух Великих Княжон повели за собой большое число празднеств. Согласно письму, полученному мною от Императрицы и приведенному выше, мне дозволено было питать некоторые надежды. Я видела Императрицу в свете, во дворце; ее стеснение со мной и холодный вид Императора очень разочаровали меня, доказывая, что мне предназначены новые испытания.
Я покорилась с большим мужеством, чем когда еще со мной не случилось несчастья. Глубокая скорбь способна разрушить иллюзию. Мои неизменные чувства к Императрице торжествовали надо всем. Мое сердце страдало, но самолюбие не было оскорблено.
Я часто получала письма от моих парижских подруг. Их любовь увеличилась ко мне после смерти г-жи де Тарант. Баронесса де Бомон, ее старинная подруга, бедная и добродетельная, жила в это время только на пенсию, которую ей выдавала г-жа де Тарант, но таким образом, что баронесса думала, что получала помощь от Императрицы. Деликатное чувство, старавшееся скрыть свои благодеяния, заставляло г-жу де Тарант прибегнуть к этому замаскированию еще и потому, что без помощи Императрицы она едва ли бы могла помогать своей подруге. Она тайно получала от Ее Величества пенсию в 5000 рублей. Когда г-жа де Тарант умерла, я решилась испросить для баронессы продолжения пенсии. Я осмелилась говорить об этом Императрице и, лишенная возможности видеться с ней наедине, я обратилась к ней с этой просьбой на балу у Императрицы-матери. Я думала, что не надо заботиться о себе, когда дело идет об оказании услуги другим, и что не надо падать духом перед препятствиями, которые можно преодолеть усердием и старанием. Я также много рассчитывала на желание Императрицы делать добро и на воспоминание, которое она хранила о г-же де Тарант. Моя попытка удалась; она приказала мне прислать с мужем записку по этому поводу. Я повиновалась без промедления и на следующий же день получила деньги и записку следующего содержания:
«Я посылаю графу Головину пенсию за год, и я с удовольствием буду продолжать ее уплачивать г-же де Бомон. Я посылаю эту сумму ему, потому что в то же время мне надо ему послать и еще другую сумму. Мне очень досадно, что я не имею возможности поговорить с вами; я сделала бы вам тысячу вопросов; но в данное время это невозможно. Надо подождать. Сколько перемен приводит с собой время! Могу ли я пока справиться у вас о вашей исторической работе? После несчастья, испытанного вами, я думаю, что вы ею не занимались, но я также уверена, что вы не забыли про нее, и очень желала бы, если это возможно, увидеть ее. В моем уединении все рода умственных занятий спасительны для меня, а эта работа была бы отдохновением. Как-нибудь, когда вы можете сделать это без особого труда, соберите все бумаги и пошлите мне, если это возможно, если же это невозможно, скажите мне, я без огорчения откажусь от этого». Вот мой ответ на письмо Ее Величества: «Благодеяние, которое Ваше Императорское Величество оказали г-же де Бомон, наполняет меня благодарностью. Все, что имеет отношение к памяти г-жи де Тарант, обладает особой властью над моей душой. Вы смягчите скорбь очень страдающего существа; Вы возвратите жизнь той, которая совсем потеряла надежду жить. Это благодеяние так же приятно мне, как и г-же де Бомон, в особенности потому, что Вам, Ваше Величество, мы имеем счастье быть за него обязанным. Что касается исторических Воспоминаний, то я не могу послать мое маранье Вашему Величеству. Рукопись необходимо переписать; я слишком плохо вижу, чтобы сделать это; я потеряла зрение почти натри четверти после этого ужасного несчастья; я пишу днем с очками, а вечером и они не дают мне никакого облегчения. Если Вы доверяете моей дочери, за которую
Поверьте, Ваше Величество, что я всегда с уважением подчинюсь обстоятельствам, имеющим отношение к Вашему Величеству. Моя судьба не быть признанной; моя совесть слишком чиста, чтобы оправдываться. Поверьте, что бы ни случилось, моя почтительная преданность и верность останутся теми же. Я радуюсь и благодарю Бога, что привязана к Вам только из-за Вас, а не как любят в этом жалком мире.
Примите милостиво мое наиболее почтительное уважение».
После этого письма я увиделась с Императрицей на одном балу. Она сказала мне оставить рукопись в таком виде, в каком она была, но я продолжала ее для себя.
Немного времени после возвращения Их Величеств в Санкт-Петербург были высланы иезуиты. Этот суровый акт был вызван опасением совращения православных в католическую веру. Подозревали, что они старались обратить многих, особенно дам из общества, и Император был принужден принять соответственные меры. Это событие привело к тягостным последствиям для многих семейств, и той же причине я должна приписать очень заметную холодность, проявленную Императором по отношению ко мне. То некоторое внимание, которое он соизволил оказать моим детям и мне, я могу отнести только на счет его милостивого отношения к моему мужу. Весною Катишь Любомирская известила меня о приезде графини Ржевусской, немецкой кузины ее мужа. Я слыхала об ней уже давно и относилась к ней с особым уважением. Заря ее жизни прошла в тюрьме; она родилась во Франций и осталась там с матерью, которая была одной из жертв революционного варварства; она была лишена жизни после нескольких месяцев заключения2). Ее дочь семи лет осталась одна на попечении тюремщика. Он плохо обращался с нею и отказывал ей даже в черном хлебе, составлявшем ее единственную пищу. Князь Любомирский, отец Розалии (имя графини), был на французской службе, но в это время не находился во Франции и не знал о судьбе, постигшей его дочь. Наконец он узнал о ней и потребовал ее. Лицо, взявшее на себя это поручение, приехало всего за три дня, как Розалию должны были поместить в воспитательный дом. Там бы она была потеряна навсегда.
Такое необычное начало, казалось, только подготовило ее добродетели. Ее ум является цветком ее души. Я познакомилась с г-жой Ржевусской. Катишь привезла ее ко мне 15 мая (1810 года), два дня спустя после ее приезда в Петербург. Моя дружба с г-жой де Тарант интересовала ее уже давно; история ее смерти поразила графиню необычайною близостью ее души с душою принцессы де Тарант и сходством между их характерами и убеждениями. Это сходство поразило меня; оно отвлекло мне сердце от печали, в которую оно погружалось так часто. Знакомство с нею повлияло на мою жизнь, и, говоря о себе, я должна говорить и о ней.
Император не взял с собою графа Толстого, здоровье которого ухудшилось; у него не было сил выносить быстроту поездок Его Величества. Главным образом этим путешествиям и волнениям, связанным с его должностью, надо приписать его болезнь.
Она была долгой и тяжелой, с короткими минутами покоя и улучшения. Он был очень огорчен своей разлукой с Императором, и, расставшись со своей ролью приближенного, он увидел, как удалилось от него большое количество случайных друзей. Но, сближаясь с нами, он увидал, что у него еще были друзья.
Нет ничего сладостнее для сердца, как забыть сделанное нам зло. Надо отдать справедливость графу Толстому, что он искренно был привязан к Императору, но у него не было чувства меры в культе, до которого он доходил, и он бесчестил благородную роль верноподданного низостью слуги. Это значило наносить вред и своему господину, и себе.
Возвращение Императора не принесло никакой перемены в его положении: он был слишком болен, чтобы возвратиться к своей службе. Государь навестил его и всячески старался утешить. Созвали весь факультет; они только увеличили опасность и страдания больного.