Мемуары
Шрифт:
Сегодня же, милая подруга, дело обстоит совсем иначе: ты столько рассказывала мне о своем друге, что я узнал его, оценил и считаю и своим другом. Если стыдливость не мешает тебе показать ему, как ты нежна, пылка и ласкова со мной, то что же постыдного здесь для меня? Напротив, я должен гордиться этим. Разве мне приходится стыдиться победы над тобой? Или щедрости природы, наделившей меня могучими формами и неутомимостью в наслаждениях с любимой женщиной? Я знаю, что большинство мужчин, из чувства, которое они называют естественным, а по мне так это продукт цивилизации или предрассудок
Но знаешъ ли, что может случиться? Жар нашего огня воспламенит и его, и мне досадно за этого достойного человека, если он не вытерпит и бросится к моим ногам, умоляя уступить ему единственное, что может утолить его пламя. Как быть тогда? Отдать тебя? Вряд ли я смогу отказать ему в подобной милости, но мне самому придется уйти, мне невозможно будет оставаться смиренным наблюдателем.
Прощай же, мой ангел, все будет хорошо! Готовься к битве и положись во всем на счастливца, который тебя обожает!»
В назначенный день я пришел в обычное время. Моя подруга встретила меня у дверей кабинета, одетая с редкой изысканностью.
— Наш друг еще не занял свой пост. Как только это произойдет, я подмигну тебе.
— А где же этот таинственный приют?
— А вот. Видишь стенку, которая составляет как бы спинку канапе? В середине каждого из этих рельефных цветов есть маленькое отверстие, через эти отверстия и смотрит наблюдатель. Он там за стеной. Там у него кровать, стол, кресла, словом, все, чтобы провести беззаботную ночь, развлекаясь увиденным сквозь цветы.
— Это твой любовник так все устроил?
— Нет, разумеется. Он же не мог предвидеть, что произойдет.
— Я понимаю, что спектакль доставит ему громадное удовольствие, но не имея возможности обладать тобой, когда желание станет нестерпимым, что же ему предпринять?
— Это уж его заботы. Он, впрочем, волен уйти, если ему наскучит, или заснуть, если захочется. Но если ты будешь играть как следует, он не соскучится.
— Я буду таким, как всегда, только немножко учтивее.
— Только не учтивость, я тебя умоляю! Ты становишься учтивым и прощай, естественность! Ты где-нибудь видел двух пылких любовников, соблюдающих учтивость в разгаре объятий?
— Ты права, душа моя. Но проявить деликатность…
— Отлично! Деликатность не повредит, но только точно так же, как и в прежние разы. Ты понимаешь меня, я по твоему письму убедилась, что ты рассуждаешь о деле как знаток.
Я уже сказал, что моя подруга одета была с замечательной элегантностью, но должен добавить, что эта элегантность не содержала ничего кричащего или вызывающего, все было на редкость просто. Необычным выглядело лишь, что она употребила румяна, причем наложила их по моде, принятой у дам Версаля. Они накладывают румяна не тонким ровным слоем, а небрежно, пятнами. Им не нужно, чтобы нарумяненные лица выглядели естественно, напротив, они должны радовать
— По этому его пристрастию, — тут же заметил я, — сейчас видно, что он француз.
И в это мгновение она мне подмигнула. Места были заняты. Комедия началась.
— Чем больше я тебя вижу, мой ангел, — сказал я, — тем больше обожаю.
— А ты уверен, что влюбился не в жестокое божество?
— Потому я приношу жертвы не для того, чтобы тебя умилостивить, а именно для того, чтобы разжечь. Пыл моего поклонения так велик, что ты будешь его ощущать сегодня всю ночь.
— А ты увидишь, как я ценю такие жертвы.
— Я готов приступить хоть сейчас, но думаю, чтобы жертвы оказались действеннее, нам надо бы поужинать. Я с утра выпил лишь чашку шоколада да съел салат из белков, приправленный уксусом четырех разбойников*.
— Милый мой, что за безумие! Четыре разбойника! Так же можно заболеть.
— А я сейчас болен. И выздоровлю, только когда перелью их всех прямо тебе.
— Не думала, что тебе требуется возбуждающее.
— С тобой — кому оно может понадобиться! Но все же мои опасения не напрасны: если запал зажжен, а выстрела нет, то пистолет разорвет.
— Бедный мой брюнетик, не надо отчаиваться, это тебе не грозит.
Пока мы забавлялись таким поучительным диалогом, УЖИН был сервирован, и мы перешли к столу. Великолепные блюда разожгли наш аппетит, она кушала за двоих, я за четверых. Заметив, что я залюбовался необычайной красоты серебряными четырехсвечниками, она сказала:
— Это подарок моего друга.
— Великолепный поДарок, — оценил я. — Он и щипцы подарил?
— Нет.
— Сразу видно, что твой друг знатный синьор!
— Почему же?
— Потому что знатные синьоры не умеют снимать нагар со свечи.
— У наших свечей такие фитили, что они не дают нагара.
— Скажи мне, — продолжал я в том же направлении, — а кто научил тебя французскому?
— Старый Лафоре. Я была его ученицей шесть лет, и он же научил меня стихосложению. Но я услышала от тебя кучу французских слов, которых никогда раньше не слыхала, например: «дурачина», «надувала», «дать маху», «нянчиться». Где ты им научился?
— В светском обществе Парижа, преимущественно у женщин.
После пунша мы отведали устриц, причем лакомились ими самым приятным для любовников способом: каждый брал устрицу с языка другого. Испытай это, сластолюбивый читатель, и ты убедишься, что такое яство подобно нектару богов.
Однако время шуток кончалось, пробил час более основательных удовольствий, и я напомнил ей об этом.
— Подожди немного, — отвечала она. — Я переменю платье и через миг буду вся твоя.
Оставшись один и не зная чем заняться, я начал рыться в ящичках ее бюро. Не заинтересовавшись письмами, которых там было множество, я обратил внимание на шкатулку с известного рода футлярами, предохраняющими от нежеланной беременности. Тут же я похитил эти предметы, а на их место положил следующие стихи: