Мэн

Мизухара Кристина Ивановна

Если бы он сразу же отдал Даррену трость и деньги, то такой широты жест, вне всякого сомнения, смотрелся бы крайне эффектно и впечатляюще. Ну так, ещё бы! Молодой пацан в благородстве и независимости превзошёл седовласого респектабельного бизнесмена, отдав «на бедность его» спорное наследство.

А что дальше?

Кстати, если бы дядя наследство это принял, то упал бы в глазах племянника резко и очень глубоко. Однако Даррену всё-таки достало великодушия и благоразумия не проявлять нетерпения сразу (в том, что оно у него имелось, и в приличных количествах, можно было не сомневаться), а Андрею хватило здравомыслия и сдержанности это по достоинству

оценить. Он видел, что дядя даёт ему фору — время на то, чтобы освоить сумму, умножить её и немного подрасти в бизнесе. И племянник это ценил. И даже не исключено, что спустя года два-три деньги отдал бы.

Но вот трость!

Трость для него оказалась настоящим Мефистофелем. Не нашёл он в себе сил отказаться и от неё. Чёрт с ним, с благородством, и пусть провалится в преисподнюю умение оставаться над ситуацией, которыми Андрей очень любил подпитывать уважение к себе.

«Не в этот раз», — вертел он в руках старинный, отполированный временем и им же рассечённый трещинами штифт. Короткие, неглубокие чёрточки, как отметины о страданиях и невзгодах тех, кто владел этой тростью, отпечатывались на её древнем, раритетном теле.

«Ну что же, у каждого свой Мефистофель», — пытался «усидеть на двух стульях» Андрей, уравнять жидкое с кислым и привести свою гордость со своими так неожиданно вскрывшимися амбициями к единому знаменателю.

Получалось плохо, просто отвратительно. Парень крутил и вертел ситуацию и обстоятельства вокруг неё, как только мог, и всё не находил успокоения.

Он тогда себя прилично разочаровал: о своих ценностях, приоритетах и предпочтениях мистер Дексен был гораздо лучшего мнения. Поэтому быстро прервал череду самоуспокоений и самобичеваний, безжалостно вынес себе приговор в допотопности ментальности и примитивности организации, но полегчало только после того, как поставил себя на место Даррена и с удивлением понял, что обязательно сдался бы. Не стал бы оспаривать волю отца и тягаться с молодым племянником за деньги и какую-то палку.

Таким образом, согласившись с волей деда «в шкуре» Даррена, он согласился с ней и на своём месте также. Именно тогда до него дошло, что оставить трость с деньгами внуку тоже имеет смысл. И не потому, что это себе, любимому, а из-за того, что никто этого от сенатора не ожидал; дядья были уверены, что наследство у них в руках, однако Арнольд фон Дорфф смог выбить своих отпрысков из зоны комфорта. Чем чёрт не шутит, но, возможно, именно это помогло ему умереть спокойно.

Имея перед собой такой роскошный пример, Андрей теперь уже не отметал мысли, что всю жизнь положит на то, чтобы организовать династию семьи Дексен, а потом, перед смертью, отдаст трость в краеведческий музей. Не исключено, что когда-нибудь он тоже лишит своих детей основной части наследства, чтобы они не подохли от скуки на всём готовом и не потеряли жажды жизни, жажды желаний. Это сохранило бы их психику, по мнению Андрея.

Но сложившиеся отношения с Дарреном они выяснят потом, отдельно, хоть и, судя по обстоятельствам, довольно нескоро. А пока он знал: завещание было написано сенатором за четыре года до смерти, поэтому придраться к тому, что он не отдавал отчёта в своих действиях, нет никакой возможности. По мнению племянника, у дяди был только один выход — давить на них с Тэсс в противном, раздражающем режиме «non-stope», чтобы вынудить, заставить, прижать так, чтобы трость вернулась к своей прежней фамилии.

С недавних пор Андрей не собирался скрывать это и от самой девушки. Сейчас видел и чувствовал,

что она уже готова столкнуться с реалиями, и надеялся, её чувства к нему перевесят желание послать его подальше вместе с кланом и тростью. Мужчина доподлинно знал, что на её месте так и поступил бы, и не собирался утаивать даже это.

Кстати, его очень радовала совместная жизнь с доктором Полл.

Он смог удержать себя в узде, сумел не выпустить себя из себя, весь этот процесс восторга и эйфории умудрился загнать внутрь, как в капсулу, и подождать, пока там произойдёт период хотя бы полураспада. Тем самым ужиться даже не столько с Тэсс, сколько со своими чувствами к Тэсс. И время наконец-то поработало на него — он более-менее утолил потребности в общении с девушкой, в её энергетике, и теперь ему предстояло приспособиться жить в новых условиях своей почти что успокоенности.

Констанция его устраивала (имелись даже положенные исключения), он собрался родить с ней ребёнка. Оставался пустяк — организовать их жизнь так, чтобы быт и повседневность не угробили, не разнесли в щепки чувства и интерес друг к другу, а смогли гармонично в них вписаться. Чтобы череду иногда одинаковых и похожих друг на друга дней, а порой — откровенные рутину и тягомотину, они с Тэсс смогли принимать как данность и нормальность, а не как фиаско и тщетность усилий.

В такие моменты он всегда вспоминал своего отца. Всю жизнь дорога и вся жизнь в дороге. Час за часом, день за днём, год за годом серый асфальт, кабина, руль и снующие под кузовом легковушки.

Лет в пятнадцать Андрей сказал родителю, что никогда бы не смог работать так нудно и однообразно.

«Это всего лишь работа, сынок, — улыбнулся тогда Ченнинг. — Втянешься. А вот попробуй принять однообразие жизни».

Андрей очень хотел найти в Тэсс союзницу. Он видел её смелость, напористость, она ему казалась по-хорошему упрямой, чем очень подходила для противостояния Даррену. Но до этого ещё предстояло успокоить девушку, уговорить, убедить, предостеречь — и многое другое.

— Я готов, — выключил он конфорку под сотейником с дружно булькающим густым супом гамбо.

* * *

А сама будущая «боевая подруга» в это время уже сидела в «Джульетте» на парковке близ Penn Station и смотрела в лобовое стекло невидящими глазами. Чувства мешали мыслить, мысли не давали чувствовать. Можно было всплакнуть — чисто как вариант, — но слёз не имелось.

Всё оказалось бы намного проще, если бы она могла сейчас приехать домой и прямо и открыто, что называется, в лоб, обвинить Андрея в том, что он её не любит. Многое тогда встало бы на свои места, и в событиях проступила бы долгожданная логика. Но девушка не находила за собой такого права, ибо видела, что мужчина любит её.

Тогда можно было приехать и предъявить ему, что он ей врал и пытался использовать вслепую. Но тут тоже всё не выглядело столь гладко, и праведным гневом пыхнуть вряд ли получится — Андрей не препятствовал её встрече с Моникой, тем самым соорудив ситуацию так, что только лишь умалчивал и откладывал чистосердечный разговор.

«Зачем ему понадобилось пудрить мне мозги вообще? Почему не сказал прямо? Я бы обязательно согласилась на ребёнка! — Констанция закатила глаза под лоб, вспоминая, как оно всё было, и добавила: — Наверное. "И вообще, кому ты оставишь свою трость?" — повторила она свои давнишние слова. — "У меня ещё мама очень хочет внуков". Боже, какая же я дура!»