Мене, текел, фарес
Шрифт:
Отец Петр вернулся в комнату, пожимая плечами:
— Какой народ невнимательный! Говоришь им одно, они слышат абсолютно другое. В прошлый раз Павел Петрович Векселев открывал входные двери, предварительно накинув цепочку и через нее оглядывая гостей. Это хоть в какой-то мере предохраняло нас от незваных. И вот пришла какая-то женщина, явно «не из числа»… Хотя и наша, общинная. Я вышел к ней, благословляю, спрашиваю: «Вы из какой десятки?» Она говорит: «Кажется, из пятнадцатой». А я ей: «Голубушка,
— Какая-какая десятка? — удивилась Анна.
— Номер один. У нас община разбита на десятки — для легкости административного управления. Во главе каждой стоит свой общинный пресвитер. А здесь у нас — десятка номер первая, которую возглавляю я. И потом она — эта из пятнадцатой десятки — пустила слух, что перед ее носом захлопнули дверь и что я был почему-то в лиловом фраке, а Павел Петрович называл меня то ли «мастер», то ли «маэстро»… Про нас много небылиц рассказывают. Так что вы уж сами понимаете — как говорится, ешь пирог с грибами, держи язык…
— За зубами! — угадала Анна. — Но заявление о вступлении к вам что-то уж очень меня смущает.
— Так было до революции, — пожал плечами отец Петр, — все были прикреплены к определенному приходу, существовали списки…
Меж тем стали пребывать члены десятки. Прежде всего — семейная пара журналистов. Он — длинный, нескладный, тонкая, бесконечная, готовая сломаться шея, бесцветные глаза-губы-волосы, дохляк; она — низенькая, румяненькая, плотненькая, испускающая флюиды уверенности и какой-то основательности своего существования.
— Журналисты. Муж и жена.
Они так и представились нам с Анной.
Потом появился какой-то очень активный и очень сильно заикающийся молодой человек по имени Гриша, который сразу стал осаждать отца Петра вопросами:
— Что у нас сегодня на повестке? Будет ли доклад о ситуации? Есть ли план реагирования на инсинуации?
Все эти слова давались ему с великим трудом, а на «ситуации» и «инсинуациях» он и вовсе забуксовал… Судя по всему, был он человеком без определенного рода занятий, так — профессиональным лаврищевцем.
— Сильное-то какое заикание, — сочувственно кивнула на него вошедшая следом пожилая женщина.
И тут же отрекомендовала себя нам:
— Зоя Олеговна, заслуженный врач-психиатр на пенсии, эксперт высшей категории.
Отец Петр терпеливо дождался, когда Гриша наконец расправится со словом «ситуация», и ответил, зябко потирая ладони:
— Разумеется, о ситуации будет доложено и будут поставлены на обсуждение необходимые меры для ее устранения. Но четкой повестки у нас на сегодня нет. Будет собрание, будет трапеза любви, будет прием нового члена, будет нечто вроде экстренного
Векселев меж тем поставил на стол огромный золоченый потир — церковную чашу, в которой содержатся хлеб и вино, пресуществляемые за Евхаристией в Тело и Кровь Христову. В чашу он влил две бутылки красного сухого вина и принес серебряный подносик с большой девятичинной просфорой — такой, на которой служат литургию. Возле нее на подносике лежало и копие — острый ножичек, которым она должна быть раздроблена. На противоположном конце стола появился другой серебряный поднос с горкой простых белых просфор, а кроме того он поставил по обе стороны стола два подсвечника с восковыми свечами.
— Письмо надо написать. Коллективное, — сказала журналистка. — Да, коллективное и открытое. Побольше знаменитостей. Надо постоянно будоражить общественное мнение. Будировать и будировать. Гласность. Артиста Быкова беру на себя, есть у меня кое-какие выходы на него.
Она возбужденно поглядывала в нашу сторону, словно пытаясь немедленно вовлечь нас в живую жизнь общины.
— Никулину можно дать, — присоединился к журналистке-жене журналист-муж. — Хороший мужик. Прийти к нему якобы за интервью, объяснить ситуацию, сказать: вот Быков уже подписал. Подпишет! Да и интервью заодно. Чтоб — без обмана. Чтоб — по-честному.
— Дельно, — согласился отец Петр.
— Конференцию бы устроить, корреспондентов пригласить, — вставил Урфин Джус. — Надо, чтобы прогремело.
— Прогремит, прогремит, — пообещал отец Петр
— Ухнет и разорвется, — в восторге подхватил Гриша. — Пойдут клочки по закоулочкам.
Все облегченно вздохнули, как только ему удалось закончить фразу: многословие в его случае томило и даже ранило.
— А что ваш муж — может, он подпишет? — мягко спросил Анну отец Пётр. — Стрельбицкий — это имя.
— Стрельбицкий? Это какой? Неужели Май? — вскинулась журналистка.
— Стрельбицкий — это марка, — кивнула Зоя Олеговна, врач-психитатр.
Словом, что-то здесь готовилось, помимо вечери любви, что-то происходило, какая-то борьба, какая-то акция, а мы с Анной пока еще ничего не поняли.
— Вы не знаете, нас гонят, нас притесняют. Мы восстанавливали Рождественский монастырь, а теперь его решили отдать другим! — разгадав наше недоумение, пыталась нам что-то объяснить Зоя Олеговна.
— Говорят, какого-то махрового ортодокса сюда назначили из Тьмутаракани, красного попа, — сжимая плотненький кулачок, обиженно проговорила журналистка.
— Но мы не сдадимся! — крикнул Гриша и заходил ходуном от речевых усилий. — Мы будем бороться! Мы будем реагировать релевантно! Мы ему такой прием окажем, что лучше бы ему не родиться!