Меншиков
Шрифт:
Петр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чем дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.
— Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..
Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом все быстрее и быстрее пошел мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывертывая туфлями, перешел
— Любо, любо! — кричали русские гости.
Петр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.
— Уважил, Алексашка, уважил!
Нашлись было еще охотники сплясать голубца, утереть нос кое–кому из хозяев с их церемонными плясками.
Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как веслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.
— Не надо! — уговаривал его тучный Ромодановский. — Прогневишь государя.
Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Разметывая полы ярко–желтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.
— Гей, гей! — выкрикивал он. — Начнем, начнем!..
Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.
Не совсем выходило, но было весело, шумно.
А Петр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:
— Ты что же это, француз, нам русского голубца-то подсовываешь?! Свое «скакание» да «хребтами вихляние» мы и без тебя не раз видели. Почему своим танцам не учишь?..
От дружеской трепки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:
— Не буду, государь!.. Отпусти!
– A–а, не будешь! — смеялся Петр, обнажая крепкие, ровные зубы.
— Стой! Стой! Куда? — вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. — Наишутейший всеяузский патриарх! — представил его Францу Яковлевичу.
— А ну, князь–папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. — Потянул за рукав. — Выходи в круг, режь как есть по заветам.
Зотов покорно — ему не впервой — запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгреб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бороденку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:
— О злое, проклятое плясание; о лукавые жены, многовертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…
— Хватит! — остановил его Петр. — Слышали? — обратился к окружающим.
Вокруг засмеялись.
— Но это, — обернулся Петр к Лефорту, — наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…
Лефорт начал было раскланиваться, но Петр взял его вод руку.
Сели в уголок, за шашечный столик.
Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком.
Петр — к нему:
— Пиво пьешь?
— И вино, государь, и вино!
— Я про пиво, — осклабился Петр.
— Отчего же его не пить? — вода, так-то сказать, кипяченая.
— Ей–ей, брудор. — Петр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. — Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. — Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: — Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас веселый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей–ей, любо мне это!.. А в Кремле, — гневно блеснул карим глазом, дернул бровью, зло скривил пухлые губы, — из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуемная! Мужики похожи на баб и по одежде, и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…
Говорил Петр вполголоса, по–видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой-то предосторожности.
— Прадедовская канитель, — сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, — вся жизнь — наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны… Одному такое никак не поднять.
Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:
— Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за веселый нрав, за острую речь да за добрую душу.
Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь, выпил до дна.
— А еще ты мне люб, — вытер рот тыльной стороной ладони, приблизившись к Лефорту, глянул прямо в глаза, — еще ты мне люб за то, что перестал быть швейцарцем, не помышляешь, как другие, вернуться домой.
Наклонил голову. Подумал. Потер переносицу.
— А Алексашку… А Алексашку ты ко мне за–ради Бога не мешкая пришли. Разбитной парень, понятливый. А у тебя избалуется… Коли любопытство имеет к военным делам, как ты говоришь, да способен, — а этого, видно, от Него не отнять, — то… такими русскими людьми, Франц Яковлевич, я весьма дорожусь…
— Для тебя, государь, — поклонился Лефорт, — все!.. — Повернулся на каблуках в сторону музыкантов и громко скомандовал: — Гросфатер!
Бал затянулся до глубокой полночи.
Пировали бы и дольше, но на другой день была назначена подле Преображенского примерная битва: лучший стрелецкий полк — Стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, — должен был драться против потешных — семеновской пехоты и конных царедворцев; и в то же время два стрелецких полка должны были драться друг с другом.