Меншиков
Шрифт:
— Дознаюсь — не взыщи!
И уже спокойно добавил:
— Бож–же сохрани, если бородачи раньше времени узнают о том. Тепленькими их надобно взять в этом случае. Понял?
— Понял, господин бомбардир!
— Ловко! — радовался Алексашка предстоящему лихому, как он полагал, молодецкому делу. — Значит, плыть на Азов, аж до самого теплого моря!.. Добро!..
Плавать он любил, а по морскому делу еще толком, как следует, руки не набил.
Помнится, когда один моряк из Саардама начал в Архангельске государя учить лазать на мачты, он, Алексашка, тоже было увязался, но без сноровки не получилось.
Петр смеялся:
— Где уж там!.. Слезай, долговязый!..
Будто сам ловок был или ростом
Не доводилось на настоящих морских судах и за рулевым колесом как следует постоять. Переяславское озеро — то не в счет, лужа! А на Белом море, когда они с Петром первый раз по нему плыли, столько страху набрались.
Как начало тогда их швырять возле Соловецкого монастыря! Памятно на всю жизнь. За лодейного кормчего Антона Тимофеева им с Петром Алексеевичем всю жизнь надобно Бога молить. Ловко он тогда яхту провел в Унскую-то губу. Не он бы — аминь! Кормили бы они с Петром Алексеевичем своими белыми телами рыбок в пучине морской.
— Н–да–а!.. На этаком море шибко не разгуляешься. А на Азов плыть — любота!
8
На 1695 год был объявлен поход, но не на Азов, а на Крым: Петр хотел скрыть истинную цель предстоящей кампании.
Огромное войско — старая дворянская конница под командованием Бориса Петровича Шереметева и украинские казаки под начальством гетмана Мазепы [9] — стягивалось к низовьям Днепра. Войско нового строя — полки Преображенский, Семеновский, Бутырский, Лефортов, вместе с московскими стрельцами и городовыми солдатами, всего 31 000 человек, — было двинуто в землю Донского казачьего войска, прилегавшую к турецким владениям. Командование этим войском было поручено консилии трех генералов — Гордона, Лефорта и Автонома Головина, но приказы консилии могли вступить в силу не иначе как с согласия бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева. Сам Петр принял на себя командование бомбардирской ротой. Данилыч находился при нем.
Собравшись в Тамбове, передовой Гордонов отряд в апреле месяце отправился сухим путем, через Черкасск, к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москвой–рекой, Окой и Волгой. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идем», — писал Петр в Архангельск, Апраксину.
Плыли «с зело большими препонами».
Крепко держали противные ветры. В Дединове простояли два дня, в Муроме — три, а «больше задержка была, — как писал Петр Виниусу, — от глупых кормщиков и работников, которые именем слывут мастера, а дела от них — что земля до неба».
В Нижнем тоже долго стояли, дожидались отставших судов, которые «в три дня насилу пришли, — доносил Петр князю–кесарю Ромодановскому. — И из тех многие небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли».
За Нижним погода наладилась. Над рекой резво летали проворные ласточки и звонко щебетали, опускаясь к самой воде. Меж осок в заводинах, в светлых окнах, как в зеркале, опрокинулся лес. Бывало, что и густели волнистые овчины облаков и сдвигались, спускались ниже, плотно закрывая знойное солнце. Тогда темнело в прибрежных лесах, падали крупные капли дождя, чаще, чаще… косой пеленой лилась на поля и леса богатырская сила. Проливалась и снова синела небесная глубь; пахло медом — зацветающей белой гречихой; веселели леса; ветер, облетая опушки, ласково сдувал с освеженной листвы крупные алмазные капли. И шелком блестели поля; дрожала, струилась, утопая в лазури; чистая, прозрачная даль.
Днями нежась и задремывая на солнце, вечерами прохлаждаясь за венгерским да ренским, отдыхали начальные люди. Растревоженные скромной красотой близкой их сердцу природы, солдаты на баржах пели протяжные песни. И в прибрежных долинах, откуда на зорьке веяло теплом и черемухой, до рассвета щелкали соловьи, по–особому оттеняя задумчивую
Свободного времени в походе было хоть отбавляй, и Данилыч решил как следует натореть в морском деле. Страдало самолюбие, кроме всего: как же это он не умеет ловко лазать по реям, быстро ставить и убирать паруса, штурвал так держать, чтобы не полоскались «Христовы столешники»? Каждую свободную минуту он старался использовать с толком для дела. Присматривался к работе опытных матросов, все пробовал сам; когда по ходу дела требовалось, подносил кому следует из старых матросов чарку–другую, чтобы поведали они ему секреты свои, как надобно в том либо в другом случае чисто сработать, лихо, сноровисто, быстро, — «чтобы не успела девка Косы заплести».
Алексашке было отлично известно, что лихостью да сноровкой в любом деле, а в морском тем более, Петр весьма дорожит, особенно когда сноровисто работает свой выученик — не иноземец, а русский. Но и без того Алексашка не мог себя иначе вести. Как это оказаться против других неумельцем? В любом доступном его уму и способностям деле он не мог отставать от других.
И на корабле, когда, кроме матросов, почти все отдыхали, Алексашка вертелся волчком. Готовил Петру закуски, заедки, прислуживал у него за столом. Присматривал он и за личной казной государя, следил, чтобы в карманах у него крупнее пятаков денежки не было, — знал привычку его при случае матросов и солдат монетой одаривать, одной, какая под руку попадется. Следил Алексашка и за одеждой и за обувью государя, стирал у него разную мелочь — платки, шарфы. А чулки так даже штопать навострился, Петру Алексеевичу такая скаредность была весьма по душе: вот-де я как — государь, а в чиненом хожу!
«Срамота!..»
Это Алексашка у Петра по–прежнему весьма осуждал.
Волгой плыли до Царицына; отсюда до казачьего городка Паншина на Дону войско шло сухим путем. Три дня отдыхали в Черкасске и 29 июня подошли к Азову, Под которым уже стоял Гордон.
Вслед за войском по Хопру и Дону плыло множество барок с артиллерией, боеприпасами, фуражом, продовольствием.
Когда стояли в Черкасске, нагнал их капрал Преображенского полка Лукин Андрей, задержавшийся в Москве по болезни. Он лежал в околотке с отцом Алексашки. Данила Васильевич слег почти накануне выступления полка в поход на Азов — харкал кровью.
Лукин привез письмо государю от сестры его Натальи Алексеевны. Сестра просила братца в письме «не ходить близко к пулькам да ядрам, почаще давать весточки о себе».
И передал еще тот капрал Лукин Александру Даниловичу Меншикову печальную весть, что отец его Данила Васильевич Меншиков после скоротечной тяжкой болезни скончался. А вслед за отцом вскоре приказала долго жить и мать его Наталья Сергеевна.
— Доложили об этом царевне Наталье Алексеевне, — рассказывал Лукин Александру Даниловичу, — и приказала она сделать похороны за ее, царевны, деньги. А сестер твоих, Александр Данилович, оставшихся сиротами, Наталья Алексеевна забрала к себе. Похоронили стариков в селе Семеновском, на кладбище, что при церкви Введения. Рядом обоих. Вот оно как! — закончил Лукин. — И выходит, что ты, Александр Данилыч, как есть круглый теперь сирота…
Не думал Данилыч, что дело так обернется. Петр, когда он ему доложил о случившемся, посочувствовал, обнадежил, что ежели Наталья–сестра взялась устроить сирот, то беспокоиться нечего, ухожены девочки будут как надобно. «А горевать… что ж, — сказал, — кручиной ничему не поможешь, а живой, Александр, повинен думать о жизни».
Про себя Данилыч решил, что, раз так жизнь его теперь обернулась — остался один, надо свой дом заводить, тогда и сестры будут при нем, никому в тягость не будут, да и свой угол все равно рано ли, поздно ли надо иметь.