Меншиков
Шрифт:
— Что-то сердушко ноет! Локоть чешется!
— На новом месте спать, государыня! — одна тетка сказала.
Так и вышло по ней: к вечеру матушку и увезли. И взяла его тогда из кремлевских чертогов к себе в Преображенское сестра батюшки, тетка Наталья. Воспитателем–дядькой приставили к нему князя Никифора Вяземского.
Каждый день, до обеда, дядя Никифор вел с ним поучительные беседы.
— Семья нераздельна, — говорил он, поминутно зевая, заводя глаза от дремоты, — как ветви одного дерева, как лепестки одного цветка. Ноне, с легкой руки государя, считают, что сын может не жить в доме родного отца, только…
Слабоват был на язык дядя Никифор, особенно если с утра перепустит лишнюю чарочку.
— У немцев — там да–а… Там это в законе. — Тянул, смаковал, делая нарочито усталое лицо, но живо поблескивая из-под нависших бровей линюче–серыми глазками. — Что-то я хотел у тебя спросить, Алешенька?.. Дай Бог память!.. Да!.. Во время последнего бунта стрельцы с похвалой говорили, что ты немцев не любишь. Так ли сие? — И на лице его с сизым носом, багровыми пятнами на щеках, серо–лиловыми мешками под глазами отражалось живейшее любопытство.
Царевич, потупив глаза, отвечал:
— А за что их, дядя Никифор, любить?.. Они у меня матушку отняли…
Занимался Алексей и черчением и математикой, но через силу; много читал, но все больше книги духовного, богословного содержания. Беседы с духовными лицами доставляли ему истинное удовольствие. Нравились ему тонкости богословских диспутов, любил он разбираться и в подробностях церковной истории, прилежно изучал риторику.
Позднее начали наведываться к нему Голицыны, Долгорукие, частенько заходил князь Куракин, завертывал на огонек и сам фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев.
Василий Владимирович Долгорукий хвалил Алексея.
— Ты умнее отца, — говорил. — Хотя твой отец тоже умён, надо дело говорить, но людей он не знает. А ты людей знаешь, этого от тебя не отнять.
Дмитрий Алексеевич Голицын доставал для Алексея из Киевской лавры «полезные» книги, говорил ему о монахах:
— Они к тебе очень ласковы, любят тебя.
Борис Петрович Шереметев советовал Алексею держать при дворе отца своего человека, который бы все доносил, что там говорят о наследнике. «Это знать тебе надобно!» — наставлял.
— Добра к тебе мачеха? — спросил как-то Алексея Куракин.
— Добра, — ответил он.
— Пока у нее сына нет, так добра, — заметил Куракин, — а как свой сын родится, то посмотришь — не такова будет. Съест!..
Семен Нарышкин жаловался Алексею:
— Твой отец говорит: «Что вы дома делаете днями–деньскими? Не знаю, как это без дела дома сидеть!» Бездомный он сам, потому и не знает наших нуждишек!
Алексей слушал такие речи, молчал. Но собеседники его узнали, что он сочувствует им, — его духовник не раз говорил: «Царевич не таков, чтобы ему живому голову отъели, а «отцовы порядки, говорит, ножом по сердцу. Дай срок, говорит, и мы им всем не пирогами отложим». А он ведь упрям, скажет — словно гвоздь заколотит…»
— Дай Бог! — шумно вздыхали «столпы древлего благочестия». — А то ведь святых вон неси!.. Таких бед его родитель настряпал, таких чудес натворил!..
Для Меншикова вопрос о направлении деятельности будущего государя был вопросом жизни или смерти, потому что тяжелее всего для
В таких «худородных», полагали они, главное зло царствования Петра, зло, от которого Алексей прежде всего должен освободить государство. «Худородные люди чужие… Взять Меншикова, не по мере своей занявшего первенствующее положение, — он же обманывает государя на каждом шагу! — внушали они Алексею. — Кто должен быть ближе к царю, как не его родной сын и наследник? А выходит, что ближе его — любимец Данилыч!»
Тут уж дело прямо касалось царевича — пахло соперничеством.
«Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный», — писал Петр Алексею. И царевичу разъясняли, что «чужой добрый» — это и есть для государя все тот же Данилыч.
«Ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру, — предупреждал Петр сына и прибавлял: — Если же мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать того, чего я желаю, я не признаю тебя своим сыном».
— Кого же он прочит наследником? Меншикова? — гадали люди, окружающие Алексея. — Не приведи Господь Бог!..
И вот Вяземский отстранен от воспитания Алексея; наставником его назначен барон Гюйсен, получивший образование «в лучших европейских университетах», а общий надзор за ходом образования и воспитания Алексея возложен Петром на… Александра Даниловича Меншикова.
— Дождались! — в отчаянии заметались «поддужные» Алексея. — Теперь кончено! Все пропало!.. Хоть завязывай глаза и беги, куда хочешь!..
Вскоре, однако, выяснилось, что со сменой воспитателей Алексея почти ничего не изменилось, грозу пронесло: Гюйсен, по желанию Петра, в непродолжительном времени отправился в Вену в качестве дипломата, Меншиков, как обычно, был по горло занят военными и другими делами, и Алексей продолжал по–прежнему оставаться в кругу своих верных друзей — Вяземского, Нарышкина, Кикина, Абрама Лопухина…
«К отцу непослушание мое и что не хотел того делать, что ему угодно, — причина та, — объяснял позднее сам Алексей, — что с младенчества моего несколько жил с матушкою и с девками, где ничему не обучился, кроме избяных забав, а больше научился ханжить, к чему я отроду склонен… а потом Вяземский и Нарышкин, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ездить и подливать, в том мне не только не претили, но и сами тож охотно делали… а когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю, и в большие забавы с попами и чернецами и с другими людьми впал».
Не многому выучился царевич, имея постоянную «конверсацию» с попами и с чернецами–монахами, а между тем ему минуло уже двадцать лет.
Гюйсен, поощряемый Меншиковым, приискал Алексею невесту — принцессу брауншвейгскую Шарлотту. Петр одобрил этот выбор. И Алексей вскоре женился на Шарлотте, без отвращения, но и без любви.
Петр и Меншиков надеялись, что женитьба благотворно подействует на Алексея, но ошиблись: по–прежнему он с большим удовольствием проводил время среди испытанных друзей–собутыльников и не расставался со своей любовницей Евфросиньей — крепостной князя Вяземского, подставленной ему прежним воспитателем.